В общем, замотался Миронов по северам: то госкомиссия по приемке строительства, то обучение профсоюзного актива, то подготовка вопроса на президиум, но чаще всего – выезды на расследования. Замерзнет ли водитель на зимнике, взорвется ли кислородный баллон или целая котельная, задавит ли лесиной вальщика – без технического инспектора не обойтись. И так закрутила Антона эта командировочная карусель, что стал он отвыкать и от семьи, и от Светланы. Да и привыкнуть было некогда: не успеешь приехать и отчитаться, как снова пора лететь. Втянулся Антон в этот ритм и уж не представлял себе иной жизни. Да и немудрено втянуться: что детдом, что общага, что гостиничная койка – не все ли едино. И там и там стены чужие и простыня казенная. Зато в командировках встречаются люди, с которыми по душам разговориться можно. Это дома Антону поговорить не с кем и не о чем. С тестем не особенно поговоришь – он внутрипартийной возней живет, обкомы на сельский и промышленный делит. Теща – о коврах и цигейке думает, а со Светланой, как оказалось, и говорить больше не о чем, кроме цен на рыбу и мясо и успехов в воспитании дочери, которая подрастала без участия отца, научилась ходить и спрашивать папу, когда он снова приедет к ним в гости. Устами дочери произносилась истина. Гостем стал себя чувствовать в квартире тестя Антон. Гостем, которому улыбаются, говорят обязательные слова, деланно радуются, но тайком поглядывают на часы: не задержался бы. И некогда желанная женушка на ласки стала неотзывчива, хотя не отторгала, но и не отдавалась всей душой, как бывало. Просто исполняла обязанность, как бы нехотя, в силу утомительных обстоятельств, которые и любовью назвать нельзя и даже супружеством, а точнее всего можно определить как сожительство. И не более.
До некоей поры наш Колонтаец всей этой суммой обстоятельств своей жизни не тяготился: считал, что живет не хуже других. Потому как откуда ему, колонтайцу, было знать, как счастливые семьи живут. Не жил он никогда в настоящей семье – детдом это не семья и не ее подобие. Вот и представлялось ему, что семья для человека физиологически предопределенная тягота, избежать которой, как всеобщей воинской повинности или налога на бездетность, здоровому мужчине совершенно невозможно, а потому не стоит и пробовать.
Я уже сказал, что в состоянии душевной прострации Колонтаец пребывал до поры до времени. У каждого плода свое время: он созреть должен. Созревала и Колонтайцева неприкаянность, как созревает под весенним солнцем согреваемая им земля. Кажется, еще вчера цепенела она под ноздреватым снегом мертвой царевной, а сегодня глядишь – запарила, отмякла и проклюнулся сквозь жухлую корку прошлогодних листьев желто-фиолетовый прострел, чтобы порадовать в еще пустынном лесу первых влюбленных.
В такую вот пору и проклюнулась сквозь внешне непроницаемую корку спящая Колонтайцева душа. С одной стороны, весна это благодать Божья, а с другой – чертова распутица. Вот из-за этой чертовой шутки и застрял однажды весной безвылетно в северной глубинке технический инспектор Миронов. В пустоте гостиницы, когда все книги прочитаны, а прошлогодние журналы затерты до дыр, заняться нечем – только кровать давить. Сквозь дрему услышал Антон тоскующий в тишине прекрасный женский голос. За соседней стеной под хриповатую гитару лилась незнакомая Антону песня:
Неведомая волна подхватила и сбросила с койки Антона – это потянуло истосковавшуюся по теплоте душу к ясному огню, обогреться. Антон замер перед обшарпанной дверью чужого номера, раздумывая, постучать ли. Постучал вежливо и негромко. Знать бы Антону, к какому концу приведет его эта синяя дверь, может, и поостерегся бы, убоялся судьбы и не толкнул дверную ручку. Знать бы. Только кто наперед судьбу свою знает? По каким линиям на руке, по каким знакам на небосводе прочитать ее можно? И кому из нас, смертных, дано такое умение? Ты что потерял, моя радость? Куда же ты едешь? Если бы сам знал Антон, может, и не постучал бы. Но он постучал и услышал: «Войдите».