– Толя, а кто такой Менкв? – вспомнил Андрей.
– Не поминай на ночь – еще накличешь, – недовольно дернулся Толя.
– И ты туда же, с предрассудками в наш атомный век, – намеренно зацепил самолюбие друга Андрей. – Наслушался сказок...
– И ничего не наслушался, – обиделся Белов. – Все знают, что он здесь маячит. Имен у него много: Вэнтут, Куль, лесной мужик, лешак. Ходит лохматый и голый. Лицо в шерсти, черное, нос пуговкой, глазищи красные – в темноте горят. Днем в норе отсыпается, а по ночам шастает. Бывало, что и к людям выходил. Представляешь – из темноты такая рожа: А если к нам?
– Велика беда! – расхрабрился Андрей. – Я в стволы пулевые патроны вложил.
– Пулей окаянного не возьмешь, не раз пробовали. И собаки его боятся: скулят и к людям жмутся. Ладно бы шавки дворовые, а то самые зверовые медвежатницы...
– Так, выходит, встречали его охотники?
– И не раз. Только не поймешь, то ли они его встречали, то ли он их. С Иваном Кремневым случай был. Шишковал он один раз без ружья, но с собакой. Шел по тропе вдоль реки: с одной стороны обрыв, с другой мелколесье непроходимое стеной. Через тропу упавшее дерево на сучьях легло – не перелезешь. Иван пригнулся и между сучьями на ту сторону лесины пролез. Видит: Он стоит, на Ивана свысока смотрит. Иванова лайка Саска, на всю тайгу первая медвежатница, подскочила и меж ними бросилась. А лешак сгреб ее сверху за загривок, помял в лапищах да и хряпнул о дерево – та и пикнуть не успела. Иван видит такое дело – обратно под лесину. Протиснулся промеж сучьев, глядит: лешак его уже с той стороны дожидается. Иван назад, и Куль за ним через дерево прыгнул. Так они долго в кошки-мышки играли, пока кулю не прискучило туда-сюда прыгать без толку. А палку он не догадался сломить, чтобы Ивана из-под сучков выскрести, или не захотел. Но напоследок Ивану тайное слово сказал.
– Какое слово?
– Не знаю. Кремнев то ли не понял, то ли в секрете держал, только никому того тайного слова не передал.
– А что Иван говорил?
– Говорил – Куль приходил его за грех наказать. Зимой они с Саской берлогу взяли. Медведицу добыли, а в логове двое маленьких пищат – просто беда.
В темноте послышалось едва уловимое движение, колыхнулась почти неразличимая тень, и Андрей потянулся к ружью. Но тень успела виновато тявкнуть и в колеблющемся отсвете костра показался Моряк на полусогнутых лапах и с поджатым хвостом. Приблизившись к ребятам, пес прижал уши, изобразил на морде умиление и опустил голову на колено хозяину.
– Ах ты, чучело! – Андрей нежно потрепал пса за ухо. – Ну, иди ложись рядом, нам теплее будет.
– А главное – спокойнее, – добавил Толя.
– Бить его надо – да некогда, – буркнул Кыкин и перевернулся на другой бок. Как все таежники, он умел спать «вполуха» и слушать сквозь дрему. Сон одолевал всех. Даже пламя над кострищем обленилось и поутихло. Мальчишки перестали шептаться под брезентом и примолкли. Моряку надоело смотреть на угли, он зевнул во всю пасть и закрыл глаза. Все задремали.
Но перед рассветом, когда сырой туман над болотом особенно вязок и птицы еще не проснулись в своих отсыревших гнездах, когда небо уже посветлело, а между деревьями еще шевелится сумрак, когда по остывшему за ночь телу ползет «гусиная кожа», когда сон еще крепко смежает веки и так трудно решиться отодвинуться от горячей спины друга, чтобы расшевелить угасающие под пеплом угли и толкнуть в костер сухую жердь, – Андрей внезапно и резко проснулся и сразу же сел. То же самое, однажды испытанное на острове неизъяснимое предчувствие стряхнуло сон, заставило собраться, сосредоточиться и оглядеться. Костер едва заметно дымил головешками. Кыкин спал, завернув брезентом голову, лишь Моряк нес службу и стоял, напружинившись и навострив уши в сторону тропы от черного мыса вдоль озера. Туман над ней колыхался, слегка просвечивал и звучал: чвак-чвак, чвак-чвак. Равномерное чваканье не переставало, а приближалось и становилось все громче.
Андрей толкнул друга:
– Слышишь?
– Слышу! – жарко прошептал тот. – Идет!
– Кто это?
– Не знаю, – пожал плечами Толя и оглянулся на Кыкина: тот спал как ни в чем не бывало. А в розоватом от первого луча тумане над тропкой, что вела с хантыйского кладбища, возникла и заколыхалась горбатая огромная тень человека или обезьяны. Чвакая по мокрому мху, она вразвалку, но проворно продвигалась. Моряк потянул носом воздух, неуверенно тявкнул, оглянулся на хозяина и виновато вильнул хвостом.