– Никому не показывай – отберут. У Алимки отобрали.
– Кто отобрал? – не замедлил с вопросом Андрей.
– Он мне не рассказывал, только обмолвился. А потом вскоре и утонул, – с загадочным видом прошептал Белов.
– Дело ясное, что дело темное, – согласился Андрей, пеленая орден в тряпицу. – Завтра на свету посмотрим...
Дело наступало действительно темное: сумерки сгустились в ту неприглядную ночь, какая бывает по осени на Севере, когда холодеющие небеса кутаются в плотную пелерину слоистых облаков и редкая звездочка рискнет выглянуть в проеденную в ней ветром прореху, чтобы отразиться в черной обской воде, секунду полюбоваться собственной блистательной красотой и снова упрятаться в плотную небесную вату от людских глаз. И только далеко за поселком, там, где на Половинке Нега изгибается подковой, над зубчатой стеной тайги в мрачных небесах теплится коричневатым светом еще неизвестная астрологам звезда – лампочка на верхней площадке новой буровой вышки. Ее мигающий свет отражается в горчичной осенней воде, непонятно тревожит и наполняет душу горечью и болью. Насмотревшийся от скуки на блики этой горькой звезды, Андрей явственно ощутил во рту полынный привкус и сплюнул раз-другой. Но горечь во рту не проходила. Стоило пойти к костру и прополоскать во рту горячим чайком – авось отмоется. Но и от горячей воды горечь не исчезла: или это вода в Неге прогоркла, или сама жизнь у Андрюхи начиналась горькая, как язевая желчь.
– Хочешь карамельку? – низким грудным голосом предложила Андрею долговязая Наташка Осокина. – Съешь – во рту горечь пройдет.
– И у тебя тоже горечь? – удивился Андрей.
– И у меня, – подтвердила Наташка. – От расставания с отцом. А у других от расставания с родными и близкими.
– Это горечь расставания с нормальной, спокойной жизнью, – подытожил Андрей.
– А она у нас когда-нибудь была, нормальная-то жизнь? – возразила ему почтальонка Геля. – Ее у нас сладкой никогда и не было. Под такой уж мы звездой родились и живем – под горькой... – Закончить ей не дал рев гудка: из протоки между островами, откуда его совсем и не ждали, вынырнул, можно сказать, совсем небольшой двухпалубный пароход. Огней он нес немного и потому за стеной еще не облетевших осин сумел подкрасться незамеченным.
– Это «Совет»! – узнали на берегу. – Это «Совет», только он один так мелко плавает, что может с любой стороны обойти...
– Советы по сравнению с Партией вообще мелко плавают, профсоюзы за ними на буксире тянутся, а комсомол на берегу руками машет, – непонятно к чему и зачем глубокомысленно изрек Пашка Нулевой. Но присутствующие его не услышали или из нажитой за долгие годы осторожности сделали вид, что не услышали. Такое слышать – дорого обойтись может.
Пароход причалил, берег заволновался, зашевелился тенями, и народ устремился к трапу. Впереди всех – Колонтаец с Микешей, а за ними те, кто помоложе и попроворней, занимать места в третьем классе. Андрей с места не тронулся: всей спиной ощущал цепкий взгляд Ермакова. Как загипнотизированный, он повернулся и подошел поближе к капитану: мол, не бойся, не смоюсь. На этот демарш капитан понимающе усмехнулся: «А куда ты к черту денешься? Присядь, пока не посадили. И не рыпайся».
Андрею в его положении рыпаться действительно не следовало. И он сел на пенек, почти безучастный к происходящему на берегу. Но если бы он не был занят своими невеселыми мыслями, то заметил бы, что у пароходного трапа произошло событие неординарное. Может быть, впервые за всю историю пристани у Трех кедров число приехавших осенним рейсом значительно превысило количество отъезжающих. Это вербованные на строительство поселка геологов гужом хлынули по трапу на берег, все одноликие и одномастные, как волчата одного помета. Приезжие сначала оттеснили от трапа провожающих аборигенов, а затем, перемешавшись с ними, окончательно растворили и поглотили в своей крикливой массе немногочисленных поселян.
На пароходе дали последний гудок, подняли трап и отработали назад колесами. Отъезжающие еще стояли на верхней палубе, размахивали руками, пытались чего-то выкрикивать, но пароход уже заглушал их своим пыхтением и шлепками по воде колесных плиц. Берег удалялся. Люди на пристани постепенно сливались в одно общее и аморфное, что не имеет ни своего лица, ни характера, ни индивидуальностей, – в то, что нельзя назвать словом «народ» и что стало именоваться понятием «трудящиеся», одинаково применимым и к рабочим волам и лошадям.
Над Негой нависли тучи густые и беспросветные.
Глава двадцать седьмая. Закон – тайга, прокурор – медведь