Тяжело и долго будет умирать в одиночестве Миша-Ленчик, лежа на сумке с деньгами и глядя на черемуху, под которой закопал золотые монеты. Будет жалеть о случившемся и несбывшемся, вспоминать им убитых и молить небеса о прощении и исцелении и думать о многом другом, чего нам никогда не узнать...
Медведь к его трупу больше не вернулся, и тот, пролежав под снегом до весны, был унесен весенним половодьем вместе с одетой через плечо сумкой и деньгами в ней. Труп поймали лесосплавщики, а перевернутый на днище кыкинский облас с мешком краденных из магазина вещей весенние воды удачно вынесли к поселку. Еще раньше, по осени, в колхозный невод попал труп Борьки-Лосятника. Соль в мешке не успела до конца раствориться, и история ограбления на Неге стала ясна настолько, что Андрея, уже насидевшегося в следственном изоляторе, пришлось выпустить. Но еще долго его вызывали на допросы нарочными и повестками следователи прокуратуры и милиции, стараясь выудить то, чего не знал никто. Так бы и замаяли парня, да районный военком вызвал его своей повесткой, чтобы обрить голову и поставить в один строй с такими же бритоголовыми под сень знамени с красной звездой.
Примерно в это же время Петька Воронин в пьяной драке осуществил свою старую угрозу и заколол Мента. На следствии, поняв, что вышей меры ему на этот раз не избежать, Ворона разговорился и в блатном кураже добровольно раскрыл картину гибели Виктора Седых, не забыв упомянуть о роли Микеши.
На Микешу немедленно объявили всесоюзный розыск и даже нашли, но арестовать не сумели: Микола Яровой, по кличке Микеша, по жадности закусивший несвежее пиво непровяленной тюлькой, успел умереть от холеры в инфекционной больнице города Николаева.
Хромого медведя больше никто никогда не видел. И по этому поводу старики долгие годы спорили между собой, не сходясь во мнениях: был ли он посланцем самого верховного бога Нуми, спустившегося с неба на берега Неги вершить правый суд во имя справедливости, или наоборот – духом шайтана, выпущенного буровиками из недр Земли.
Однажды поздней летней ночью
Я плелся буераками к реке.
Гнал ветер по небу тугие клочья,
И громыхало где-то вдалеке.
И капал дождь.
Роса шаги глушила,
Тропинка пропадала меж корней,
Дорога неизвестностью страшила
И кочками качалась средь зыбей.
Ее я чутко щупал сапогами,
Стараясь в темноте не утонуть,
Но все ж она исчезла под ногами,
И больше я не смог нащупать путь.
Меня цепляли сучья за одежду,
Хлестал шиповник больно по щеке,
Но я старался не терять надежду,
Что все же вскоре выберусь к реке.
Не знаю, что во тьме меня водило:
Звезда иль леший – кто их разберет,
Но вышел я к заброшенным могилам.
Как вспомню – снова оторопь берет:
Во мраке ночи между обелисков
И черных староверческих крестов
Таилась жуть, и где-то очень близко
Меж них бродили души мертвецов.
Забилось сердце у меня, не скрою,
Когда на травянистом бугорке
Увидел я безносую с косою
В прикрытой белым саваном руке.
Она меня тихонько поманила
Костлявою старушечьей рукой,
У ног ее открытая могила
Мне обещала вечный упокой.
А рядом гроб чернел со снятой крышкой,
И прямо над моею головой
Махали совы крыльями неслышно
И ухал филин в тишине ночной.
Мурашки у меня покрыли кожу,
И задрожали ноги подо мной,
Но я собрался с силами и все же
Шагнул на встречу со своей судьбой.
И белая старуха отступила,
В колоду превратился черный гроб,
Сама закрылась страшная могила,
И перестал меня трясти озноб.
В тот самый миг разверзлись в небе тучи,
Сычи замолкли, ветер заштилел
И желтый месяц свой холодный лучик
Между крестами пропустить успел.
Песком блеснула узкая дорожка,
Петляя средь зеленых бугорков,
Она вела к кладбищенской сторожке,
Где пьяный сторож маялся без снов.
И толстый гусь, что савана белее,
По ней неторопливо топотал,
Вытягивая, словно косу, шею,
И надо мной тихонько гоготал.
И я пошел за ним, отбросив страхи,
Стыдясь минутной слабости своей,
К ночной реке, сквозь рвы и буераки,
Где катер ждал ремонтных запчастей.
Там на кострище угли догорали
И чайник недопитый остывал.
Меня друзья с тревогой ожидали,
И каждый за меня переживал.
И я дошел. Мне кружку протянули.
Кирпичный чай во рту язык связал
(Теперь мне мнится: уж не потому ли
Друзьям о встрече я не рассказал).
Молчали мы. Бил о железо ветер
Холодной крутобокою волной.
Мне думалось, что лучший круг на свете,
Когда мои товарищи со мной.
С тех пор проходят годы чередою,
Теряю я товарищей и близких,
Все те, кто пил кирпичный чай со мною,
Уже давно легли под обелиски.
Отплывших через Лету не вернуть,
Но я бы бросил вызов пред богами
И снова повторил тот страшный путь,
Чтоб с ними посидеть над угольками.