– А Харп – это что?
– Будешь знать – скоро состаришься, – хлопнул его Петька картами по носу. – Урай не рай, Игрим не Рим, Надым не Крым, а Харп и вовсе северное сияние. Да ты не надувай губы, лучше выпей, на вот, держи.
– Я знаю: северное сияние – это спирт пополам с шампанским, – попытался прервать Петьку молодой.
– Вот-вот, именно пополам, как в танго: «Новый год, порядки новые, колючей проволокой лагерь окружен, брызги шампанского, давно разбрызганы...»
Петь Воронин не умел, но вниманием овладеть смог. Может, от жары, а может, от желания произвести еще большее впечатление на собутыльников Петька скинул свою голубую «бобочку» и обнажил мосластую спину, татуированную по мотивам крыловской басни: на дубовой ветке блатного вида ворона в кепке с крохотным козырьком и с куском сыра в клюве, а под ней хитромордая лисица в галстуке, с тросточкой и папироской в зубах. По кругу, как в рамку к картине, лагерный художник наколол блатную мудрость: «Мораль сей басни такова: коль дернул – рта не разевай». Знаменитая картина Иванова, да и сам ее герой, явись он на берег Неги, вряд ли так поразили бы вербованных, как Петькина художественная спина.
– Цирк! – очарованно обронил Остяк.
– Музей! – не согласился с ним Коллонтаец. Даже Борька-Лосятник, сам расписанный грудастыми русалками, и тот изумился тюремному мастерству:
– Тебя надо в театре показывать!
– В анатомическом, – ехидно поддел Жорка.
– Ага, в академическом, – не расслышал или не понял Лосятник, который о театрах знал лишь то, что есть печенье «Театральное», на закуску мало пригодное, – глазированный пряник гораздо сытнее. Но про то, что в столице есть театр под названием академический, Борька от кого-то слышал, скорее всего по радио.
Разогретый всеобщим вниманием, новичок по-вороньи тяжело взмахнул руками, как крыльями, одним прыжком взлетел на пень, едва не расплескав стаканы, и, картинно подбоченясь, задекламировал:
– Да это же Ворона! – сквозь хмель осенило Жорку воспоминание полузабытого детства.
Воистину тесен мир, а земля круглая, если довелось снова сойтись на одной дорожке неприятелям детских лет. Заблатнел, заматерел Петька, иссох по тюрьмам – не сразу и узнаешь. Укатался сивка на отцовских тропках, сипит, хрипит, а все взбрыкивает. Вместе с воспоминаниями откуда-то из глубины опаленного спиртом желудка накатывало раздражение и питало оживающую злобу.
Судьба столкнула Жорку с Вороной давным-давно, в тот год, когда, отгромыхав и заглохнув на немецкой земле, война еще жила в каждом доме: смотрела с фотографий в траурных лентах, выглядывала из дырявых ботинок, сквозь жидкий суп просвечивала со дна тарелки, шевелилась в хвостах хлебных очередей, змеей заползала в окна больничных палат, на железных койках которых еще маялись и умирали изувеченные ею бойцы. Почта продолжала доставлять запоздалые похоронки и письма от выздоравливающих. На привокзальном рынке жалобно пели калеки, кишели спекулянты и шустрила расплодившаяся за войну шпана.
Городская атмосфера как нельзя более способствовала одичанию и без того распустившихся без отцов мальчишек, и школа от них стонала. Деревянная и неприметная, пряталась она от своих питомцев за чахлые яблони школьного сада и остатки забора, в котором дыр казалось большое, чем досок. Считалось, что забор этот ограждает школьников от железнодорожной ветки, проложенной от Транссиба к заводу, именуемому в народе судоверфью, а в официальных документах – почтовым ящиком. Может, потому, что часы имелись не в каждом доме и время узнавали по заводскому гудку, или оттого, что заняться было совершенно нечем, ученики второй смены появлялись у школы задолго до начала занятий, к огромному неудовольствию сурового школьного завхоза – отставного кавалериста, который вел с пацанами непримиримую борьбу по всем правилам внутреннего распорядка. Громыхая своими непостижимой моды галифе из тонкого брезента с кожаными накладками на выдающихся частях, он занимал позицию в дверях и успешно отражал атаки сорванцов, пытавшихся досрочно проскользнуть внутрь и нарушить временную тишину коридоров и чистоту только что вымытых полов.
После нескольких безуспешно повторенных попыток форсировать усатый бастион ребятня растекалась по двору и саду, изобретая развлечения самые губительные для верхней одежды, с трудом собранной матерями из самых невероятных материалов, вроде скатертей и солдатских одеял. Невиннейшим с первого взгляда развлечением удальцов могла считаться «жестка» – лоскуток меха с пришитой к нему свинцовой бляшкой. Играющий, стоя на одной ноге, легкими ударами ступни другой подкидывал жестку в воздух, не давая ей коснуться земли. Школа гордилась виртуозами, способными держать жестку в воздухе всю перемену. Тем не менее, при всей своей внешней безобидности и даже пользе для мускулатуры ног, жестка администрацией школы безжалостно преследовалась и изымалась, что приводило к самым неожиданным и отрицательным последствиям.