Еще с детдома отработанным ударом левой под дых, а правой в челюсть опрокинул Жорка волосатого, прямо по нему протопал в комнату: где изменница? Где ты, паскуда судьбы моряцкой, предстань перед мужем в последний раз! Не оказалось никого в тесной комнате. А уж волосатый резво навалился сзади... Ловок оказался руки крутить – не дал опомниться Жорке, ткнул его лицом в подушку, едва не придушив, и руки полотенцем стянул. У самого рожа от натуги красная: «Не трепыхайся, гражданин, разберемся». И кляп Брянцеву в рот, чтоб не ругался матерно. А сам не спеша из Жоркиного старого шкафа мундир милицейский достал и не торопясь облачился. На серебряном погоне две звездочки. «Такой пожилой – а уже лейтенант», – съязвил про себя Брянцев, а еще догадался – влип. Представителя народной власти ударил, да еще и офицера – такое не прощают. Сейчас набегут, навалятся, утащат и исколотят в подвале вытрезвителя до кровохаркания. И слеза навернулась на пьяные Жоркины очи: не миновать тюряги, пропала загубленная из-за Наташки жизнь, которая, по существу, еще толком и не начиналась. А представитель органов поставил на столик зеркало, со вкусом и не спеша выбрился, плеснул в лицо «Шипром» и, натянув сапоги, вынул у Жорки кляп: «Ты тут поспи немного, протрезвись, а я за тобой подъеду через часик, тогда и разберемся...»
Не видел Брянцев милицейских разборок! Еще с детдома ему известно, чем они кончаются: и потроха отобьют, и статью прилепят. Нет, не стоит лежать Жорке как гусю со связанными лапами и ждать, когда милицейский «воронок» под окном дверью схлопает. Слабо вяжет ментовка свои узлы – развязалось полотенце на Жоркиных запястьях. Доведись Брянцеву вязать усатого – не ослаб бы морской узелок. Поднялся Брянцев со своего любимого старого дивана, отряхнулся, причесался, оглядел на прощанье первое и последнее свое собственное жилье, отметил, что исчезла из комнаты дочкина кроватка, но долго раздумывать не стал: время было уносить ноги. Хорошо, что и чемодан собирать не пришлось – все при себе. Хлопнул за собой дверью Брянцев – как концы отрубил. Куда рулишь, штурманок? Где твоя заветная звезда, что выведет тебя через неспокойное житейское море к тихой гавани? Молчат дома, молчат облетевшие акации, только одинокий трамвай дребезжит перед остановкой. На лбу у трамвая надпись: «вокзал». Хорошо, пусть будет вокзал.
«Куда подальше, – неопределенно пробормотал он железнодорожной кассирше. Города роились в еще пьяном мозгу, не обретая конкретных названий, пока наверх не выплыло воспоминание о городе детдомовского детства и не заслонило остальные. – До Тюмени, плацкартный».
На верхней полке думать никто не мешал, и в воспаленном сознании Маримана рождались строки:
Недаром Георгий среди друзей слыл романтиком.
Паровоз пугал ночь гудками, стучал колесами по стыкам, вагон раскачивался ну совсем как корабль, и в нем так же кисло пахло кубриком. Понесло Жорку по течению. И когда наконец отыщется берег, к которому давно пора бы уже пристать?.. А пора приставать. Приставать пора...
– Дядя Жора! Очнись, приставать пора! – это Андрейка трясет за плечо задремавшего Маримана. – Гляди, буровая близко, приставать надо, а я с возом на буксире не сумею...
И верно: пока дремал Брянцев, Андрей из Неги вошел в Варгас и уже подходил к буровой. «Молодец парнишка», – отметил про себя капитан «блохи», а вслух скомандовал:
– Сбавляй ход до малого и гаси скорость течением. А теперь руль круто влево, чтобы неводник на швартове за кормой прошел и в нас не врезался. Порядок! Теперь бери конец и марш на берег – причаливать.