Сень горькой звезды. Часть вторая

Все снится мне, что я плыву по Бугу,
За нами истекает кровью Брест.
Бросаясь в воду, заявил я другу: –
Нас флот не выдаст и фашист не съест.
Я раненный барахтаюсь в пучине,
Надежный круг далеко отнесло.
Казалось мне, что скорою кончиной
Окончу я морское ремесло.
Но не решалась внутрь принять пучина
Того, кому и жизнь не дорога:
Очнулся я на плавающей мине,
Обняв ее за страшные рога.
От судороги пальцы цепенели,
Когда вблизи раздался плеск весла:
Меня в бинокль матросы разглядели.
Так нимфа смерти жизнь мою спасла.
Мотор баркаса стонет от натуги,
Стремясь преодолеть водоворот.
Он песнь поет спасательному кругу –
Кто хочет выплыть – тот мне подпоет.
Когда тебя любимая подруга
Обманет и к обрыву поведет –
Не покидай спасительного круга,
И он тебя от бездны отвлечет.
Не обольщайся ласками подруги:
Возможно, ты пригрел себе врага.
И думаешь, что держишься на круге,
А сам повис у мины на рогах.
Я тем, кто выплыл, песню посвящаю,
И вас прошу подпеть и подыграть
Для тех кругов, где нас воспринимают
И на плаву готовы поддержать.
Ну что – нравится песня?

Андрей кивнул утвердительно – песня заставляла задуматься.

– Еще бы не понравилась, – загордился Мариман. – Ее такой человек сложил. Александра Алексеевича после взрыва бронекатера в воду выбросило, но он не утонул, а от контузии потерял речь и память, долго лечился по госпиталям, однако выплыл – восстановился. И даже песни писать стал. Представляешь: руки как от озноба трясутся, ложку ко рту поднести не может, чтобы супа не расплескать, а песни поет и смеется, как молодожен. Хотя судьба у него, как и у большинства флотских, не сахар. – Мариман тяжело вздохнул и умолк, то ли устав, то ли задумавшись.

Узкая Резанка выплюнула «речную блоху» на обской простор неожиданно, как пробку из горлышка, и крутобокий водяной вал накрыл нос катерка и брызгами застучал по брезенту тента. Мутная волна прокатилась по лобовому стеклу и сбежала к бортам. Мотор словно подавился, стрелка тахометра качнулась к началу шкалы оборотов, и сердце замерло: неужели? Но двигатель недовольно заворчал, выплюнул сгусток дыма и выгреб на гребень волны.

– Сбавь ход! – прокричал Жорка, с трудом приподнимаясь на локтях. Но Андрей уже и сам догадался: потянул рычаг управления насосом на себя. «Больше скорость – меньше ям, больше дела слесарям», – припомнилась любимая поговорка учителя машиноведения. Катер перестал зарываться и принимать на палубу воду – плывем!

«Блоха» то проваливалась между гребнями, то вползала на них, и желанный дебаркадер вартовской пристани то появлялся, то исчезал за беснующейся водой.

Козлами кудлатыми море полно.

И трутся арбузы, и в трюме темно...

Странное дело: впервые попав в подобную круговерть, а может, благодаря именно этому, Андрей не испытывал ни страха, ни усталости. Корабль слушался рулевого, гордость за себя переполняла его сердце, и он бросал в лицо стихии отчаянные стихи:

Я песни последней еще не сложил,
А смертную чую прохладу...
Я в карты играл, я бродягою жил,
И море приносит награду.
Мне жизни веселой теперь не сберечь:
И руль оборвало...

– Сто чертей! О чем это я? – Андрей покосился на капитана – тот слушал.

– Ну, что замолк? Давай дальше.

– Да там конец – не очень...

– Все равно. Я хочу знать – рассказывай.

– Ну ладно, – согласился Андрей. – Короче говоря, потонули они, а арбуз с вырезанным на нем сердцем приплыл к берегу:

Конец путешествию здесь он найдет,
Окончены ветер и качка –
Кавун с нарисованным сердцем берет
Любимая мною казачка...
И некому здесь надоумить ее,
Что в руки взяла она сердце мое!

«Господи, если ты есть, то скажи, почему такие откровения начинают нас трогать лишь перед лицом вечности? «Я в карты играл, я бродягою жил» – про меня все это. «Мне жизни веселой уже не сберечь...» А кому я свое сердце на память оставлю? Наташе, Танюше или вот этому парню?» Брянцев пошарил в нагрудном кармане и вынул затасканный конверт: