– Андрей, если со мной что-нибудь, то сообщи, будь другом, по этому адреску.
– Давай, – протянул руку Андрей. – Только ничего с тобой не случится: мы подплываем.
Андрей умерил прыть «блохи» до «самого малого» и осторожно провел ее вдоль черного смоленого борта допотопной деревянной баржи, служившей дебаркадером пристани. Причаливать к ней нечего было и пытаться: волна била нещадно. Рыжеусый шкипер дебаркадера не проглядел из теплой каюты и выскочил с белым жестяным мегафоном, чтобы прочистить горло:
– Мать вашу... Бог любил! Кто вас в такую погоду гоняет! С обратной стороны заходи, между берегом и баржей, – там потише!
Между крутояром и баржей на полоске воды шириной метров в семь крутилась пена, плясал всякий сор и прятались от непогоды две лодчонки. Туда, в затишье, и сунулась осторожно «блоха малого калибра», чтобы почтительно прикоснуться широким носом к надежной сходне и замолкнуть на глазах публики.
У публики – пристанских грузчиков – вселенского объема шаровары с вместительными штанинами и крепким тесмяным бензелем на щиколотках, чтобы никакой экспедиторский глаз не заподозрил неприлично скоропалительных изменений в фигурах, если удачно развалится ящик с конфетами, черносливом или сгущенкой и их придется принять на хранение в бездонной глубины карманы. Но мешок с мукой даже в такие штаны не втиснешь. А именно муку сегодня подрядилась артель переправить с причала на хлебопекарню.
Работа за голую зарплату, без навара и выпивки в перспективе, вдохновляла не очень. Конечно, у них имелась предварительная договоренность, исключительно ради сохранения традиции, в конце разгрузки нечаянно уронить мешок в воду под сходни, чтобы потом поднять его втихую и толкнуть за выпивку: мука в мешке не промокает – не раз испытано. Но удобный случай все никак не подворачивался, а глазастый экспедитор так и зырил с борта. Вполне понятно, что амбалы бегали по сходне насмерть обиженные и для успокоения все норовили нечаянно спихнуть в воду самого экспедитора, что тоже никак не получалось из-за увертливости и бдительности последнего. Нервы дребезжали от перегрузки и требовали разрядки. Поэтому, когда у сходни возникла облизанная волнами «блоха», грузчики пошабашили, как по команде, и сгрудились у поручня:
– Ты откуда, паря, такой отчаянный объявился?
– Я гляжу – он меж волнами, как поплавок от удочки: то нырнет, то скроется, черт его бей со скорлупкой вместе. По такой погоде приспичило – не могли отстояться за островом до заката, когда утихнет? Ума не достало?
– Он еще не нажил ума – зелен еще, – влез в разговор экспедитор. – Надо участкового позвать – пусть дознается, кто такой, почему на катере и откуда взялся...
Упоминание об участковом грузчикам почему-то не понравилось, и экспедитора оборвали:
– Не нуди!
Между тем чалку приняли и пришвартовали катерок надежно. Андрей, балансируя на мокрой палубе, взмолился:
– Мужики! Капитану совсем плохо – помогите до больницы доставить.
Может, только отцовские руки так крепко и надежно поднимали Жорку, как приняли его с катерной деки грузчики:
– Что? Живот? Не робей – ты счастливый. В нашей больнице сам доктор Гольдман, бывший москвич, заправляет – золотые руки. Он тебя и распорет и заштопает.
Те же ласковые и крепкие руки, что перенесли Жорку на береговую травку, безжалостно поскидывали с телеги пузатые мешки, чтобы уложить больного. Один под головой, правда, оставили, загораживая спинами телегу от экспедитора. Возница понимающе подмигнул, стегнул коня, и телега понеслась. Андрей едва успел вскочить на нее сзади.
Напрасно экспедитор вытягивал вслед шею: сначала грузчики мельтешили перед глазами, а потом повозку скрыли клубы песчаной пыли. Экспедитор почувствовал всем нутром, что его обжулили, и, махнув рукой, сам стал планировать, как надует кладовщика.
Возница, скрывшись от ока экспедитора, перевел коней на шаг, закурил самокрутку и стал объяснять Андрею, какой у них главный доктор и сколько народу с того света вытащил. А раньше он в самой Москве больших людей лечил – имен и назвать нельзя без оглядки. И что странно – чем-то не угодил он Берии, а потому загремел кандалами по этапам. А еще возчик добавил сокрушенно, что жалко будет, если доктора теперь реабилитируют и уедет он назад в столицу – чем ему здесь худо? И попросил Андрея об услышанном не распространяться – для личного спокойствия и на всякий случай.
Доктор Гольдман, седой и горбоносый, с пылающими как угли глазами, оказался немногословен и скор: