На столе разложен дедовский охотничий провиант: с полсотни позеленевших латунных гильз, холщовый мешок с дробью, картонная коробка с дымным порохом «Медведь» и наполовину использованная книга «Краткий курс истории ВКП(б)». Книгу забыл у Марьи Ивановны какой-то постоялец, и она первоначально тщательно сохранялась в переднем углу, где у добрых людей бывают иконы. Но другой постоялец за неимением мягкой бумаги выдрал из нее передние листы с портретами и аполитично использовал их на неотложные личные нужды. Марья Ивановна огорчилась было при обнаружении святотатства, но потом махнула рукой, рассудив, что история без начала и без конца – это не история, а ее обрывок, и с успехом использовала книгу в качестве подставки под сковородку. Так и повелось: если возникала у очередного постояльца послеобеденная потребность в изучении глав истории ВКП(б) в дощатой будочке возле свинарника – он спешил туда с вырванными по потребности листками и изучал их с согнутыми коленями минуты три, а то и все пять, в зависимости от усердия. За свойство способствовать политическому просвещению будка возле свинарника получила негласное прозвание «культбаза». Благозвучное прозвище прижилось, и никого уже не удивляло, если очередной бабкин постоялец, отяжелев от ужина, вдруг заявлял о намерении посетить «культбазу» и выдирал из книги листа три. В результате такого интенсивного изучения досталась она Андрею в изрядно сократившемся виде и начиналась уже где-то с тридцатых годов, с разгара борьбы с троцкизмом и коллективизацией. Со страниц истории ВКП(б) пахло порохом, и, значит, на пыжи она вполне годилась.
Сначала из гильзы выбивается старый капсюль: у Андрея для этого есть выколотка с маленьким шильцем на конце. На место выбитого вставляется желтый пистон с гремучей ртутью – центрального боя, как написано на коробке. Андрею непонятно: почему центрального, если бокового боя вообще не бывает? Или это указание – бить по центру? Андрей так и делает: удар молотка – и капсюль на месте.
Теперь можно насыпать мерку пороху. У деда она была своя, подогнанная к ружью, из обрезанного патрона. Андрей зачерпывает меркой из серой коробки черного «дымаря», и сердитый медведь на этикетке злобно горбит загривок. Наконец, приходит очередь пыжа: из книги вырывается страница, сминается в бумажный шарик и набивается в гильзу поверх пороха. Бумажную затычку надо еще и уплотнить: гильза ставится на донышко и пыж уплотняется березовым пуансоном, для верности – под молоток. Одна страница – один удар – один пыж. Работа размеренная и спокойная.
В избе тишина. Долговязый постоялец этнограф еще на днях отправился по своим непонятным делам на Вату. Пипкин засел на острове и не кажет в поселок носа, друга Белова мать запрягла в домашние работы – окучивать картошку по такой сырости. В избе с Андреем только кот, уютно свернувшийся на подоконнике, да бабка, по случаю мороси отложившая все дела на огороде и отдыхающая за вязанием. Еще весной она начесала мягкой шерсти из Моряка, насучила ниток и теперь вяжет Андрею необыкновенные – с двумя, большим и указательным, пальцами – варежки. Зимой промышлять будет – почему-то уверилась она.
За окном с крыши капает на перевернутый на завалинке таз – блям! Котишка вздрагивает на подоконнике, открывает щелочки глаз на запотевшее стекло, ничего не видит и успокаивается – и тут снова с кровли очередная капля – блям! Белая кисточка на хвосте начинает подрагивать – у кота неврастения. Поток с крыши сбивает розовые лепестки с цветущего под окном марьиного корня.
– Бабушка! – нарушил тишину Андрей. – А почему цветок марьиным корнем называется – потому что он под твоим окном цветет?
– Ну что ты, внучок, – откликнулась бабка. – У Клавдияна под окном его целые заросли, однако никто его Клавдияновым назвать и не подумает. Марьин он. По имени Марьи-целительницы. Старики сказывали: святая у той Марьи душа была. Дело это давнее...
– Расскажи, бабушка'
– Почему не рассказать, – согласилась старуха, – наше время терпит. Да станешь ли слушать про дела давние? Такие давние, что от селенья, где та Марья взросла, и головень не найти, на путях-дорогах, что к ее дому вели, дремучие леса выросли, а о ее друзьях-недругах и помину нет. Но живет в молве имя Марьино, да растет в лесах куст целительный, цветом розовый. Ты запомни, внук: все на свете тлен, все на свете прах, кроме памяти, кроме имени, слова Божьего, дела доброго да большой любви всеобъемлющей.
Далеко от нас, на Руси Святой, за большими лесами дремучими, за высокими горными кручами, у глубоких вод голубой реки, в семье пахаря и охотника расцвела, как розовый куст в глуши, рукодельница и работница: косы русые, чело светлое, губы алые, брови тонкие, а в глаза взглянуть – и утонешь в них, темно-карие, словно омуты. Звали Марьею – а иначе как? И теперь у нас все по-старому: семьи русские своих первенцев кличут Марьями да Иванами. А в другой семье, за излучиной, где высокий дуб по-над кручею, где широкий плес голубой реки, где в лугах весной лебединый стон, где по праздникам колокольный звон, где на площади хороводятся, жил рыбацкий сын, властелин реки – звали Ванюшкой, как уж водится.