Выбрать главу

Уж не знаю как – или в ясный день, или в ночи под светлым месяцем, но случилось им по большой воде, по весне, и слюбиться и встретиться. Дело к свадьбе шло, да до осени не хватило влюбленным времени: горе-горькое в те края пришло с старшиной басурманского племени.

Как-то Ванюшка поздним вечером вывел на реку свой дубовый челн: если рыбе ход – мешкать нечего, знай вытягивай, пока невод полн...

Бабка умолкла и словно задремала, беззвучно шевеля губами и не переставая работать спицами. Пауза затянулась, и у Андрея окончилось терпение:

– А что дальше?

– Забыла я, как по-старому сказывается, – живо откликнулась Марья Ивановна. – В девках я еще слыхивала, а теперь призабыла. Если по-своему расскажу – будешь слушать?

– Конечно же, бабушка.

– Ну тогда ладно, слушай. Сам знаешь: неводят всегда в сумерках, когда рыба у берега дремлет. Рыбачит, значит, Ваня с братьями, делают тонь за тонью, берут рыбу белую, берут рыбу красную. За работой и не заметили, как ракитником прокрались к ним в тыл басурманы-гогуличи, налетели ордой, заулюлюкали, навалились и повязали братьев арканами да и уволокли в ясыри.

– Куда, куда уволокли, бабушка?

– В ясыри – в батраки по-нашему. В те года дикая югра непокорной была, шибко озоровала против христиан. Налетали, хватали в полон парней, девок да и заставляли работать на себя. А то и резали в угоду своему шайтану.

– Живых людей резали? И зачем? – удивился Андрей.

– Я же сказала, тогда они были совсем дикие, вот и ублажали своего шайтана. Говорят, был у остяков главный и самосильный шайтан, которому всякий добытчик отделял крохи от своего промысла. Шкурки ли, деньги ли, рубахи, платки – все шайтан брал. А пуще всего любил монету звонкую и кровь человечью горячую. Да и лешак с ним, с шайтаном, – не о нем речь. И в былине о нем не сказано – а поется, что загрустила без своего мил-дружка Марья да и пошла за советом к черной колдовке. А та колдовка налила воды в серебряный ковш, в воду глянула из-под черной шали и нагадала девке идти в югру и там искать милого. Послушалась Марья ведьмаку, попросила у отца с матерью благословения на дальний путь, помолилась на светлый Божий храм да и пошла на восход солнца. Не сдержали ее ни реки широкие, ни камни острые, ни звери дикие, ни полдневный зной, ни полночный хлад. Долго ли, коротко ли ходила Марья по басурманской стороне – не ведаю, только однажды нашла она своего суженого, от работы усталого, больного и чахлого. Пришла она в юрту к басурманскому князьку: «Отдайте мне моего суженого!» А князек на звериной шкуре сидит, сырое мясо ест, теплой оленьей кровью запивает. Глянул вогул на Марью – а у нее одежду тайга сучьями в ленты порвала, а у нее босые ноги кореньями в кровь сбиты, а у нее кровь с лица комарами выпита – и расхохотался: «Отдал бы я тебе ясыря своего за выкуп, да с тебя взять нечего. Лучше я тебя ясырю отдам: был у меня один раб – будет парочка».

Видит Марьюшка – делать нечего, от князька никуда не денешься. Да и осталась возле своего Ванюшки – принялась его травами отпаивать да ласкою отхаживать. За кореньями да разными травами много верст ею было исхожено, много троп по тайге натоптано. Как-то раз в пути уморилась Марьюшка и вздремнула на пеньке, на солнышке: мнится ей, что пришла медведица и речет человеческим голосом: «Помогу я тебе, красна-девица, научу, как лечить Иванушку. Вдоль медвежьих троп на сухих буграх, где медвежьи свадьбы играются, в глубине тайги королева трав цветом розовым распускается. Корешок ее чудо сделает, откопаешь его с молитвою – и отваром пои Иванушку, обретет он силу медвежию».

От дремоты очнулась девица, видит – след на песке отпечатался – медвежачьи лапы когтистые. Значит, вправду была медведица. А ее и когтем не тронула. И поверила знаменью Марьюшка – совершила, как ей приснилось. Корнем розовым из глухой тайги отпоила, спасла Иванушку. Но вернуться на Русь – отодвинулось. Не случилось, как с Ваней чаяли, когда в ночи, как бездна, темные согревались в постели ласками: зачала, забрюхатела Марьюшка. А с ребенком – куда ты денешься? Надо ростить, лелеять малого. И пришлось доживать с басурманами.