«Выходит, не чистые деньги ты мне дал», – поморщился казак. «А чистых денег и не бывает, – возразил арестант. – Все они слезами, потом и кровью наемных работников пропитаны. А партийные деньги еще и кровью моих товарищей. Да ты не кривись, Иван Михайлович, казакам к нашей рабочей крови не привыкать – у них руки по локоть в ней». «Замолчи! – вскипел конвоир на едкие слова арестанта. Как в чайнике, по пузырьку собиралась в его душе горечь и непонятная обида. И вот накопилась, забурлила и выплеснулась наружу криком на всю реку: – Замолчи! Замолчи!»
От вопля Ивановой души содрогнулся сонно разомлевший от жары воздух, покатился над иртышской гладью невидимой волной и туго толкнул в нависшую над бездонной заводью песчаную Падун-гору. Подмытая под основание сильным прижимным течением стосаженная песчаная громада эхом отозвалась на Иваново «молчи» и, не стерпев, утробно ухнула, треснула и миллионами пудов обрушилась в заводь. Иртышская пучина, не в силах переварить подарка, вздыбилась мутным горбом, пенным валом обрушилась на конвойную лодку, вырвала весла из слабых рук и в мгновение ока опрокинула кверху дном. В тот миг, когда один борт лодки пошел под воду, а другой навис над головой, Иван предпринял отчаянную попытку спасти свою главную ценность – ружье, но скользкий ствол ушел из рук, по голове ударило, и казак потерял сознание.
Это не Падун-гора в Иртыш упала, а Иванова жизнь обрушилась, и круги от того крушения далеко пошли...
Очнулся Иван на иртышском песке. Рядом каторжник белье сушит и смеется, радуется, что Иван ожил. Немало из казака воды выкачал, умел с утопленником обойтись. «Ружье пропало», – первым делом пожалел Иван, очухавшись. «Туда и дорога, – осклабился каторжанин. – Лодку унесло – жалко. Сундучок уплыл – другой наживем. Зато сами целы – тому и радуйся».
«Вот тебе и варнак – своего же стражника с того света вытянул, – вслух подумал Иван Михайлович. – Значит, тлеет в нем Божья искорка, не пропащий он человек. Казалось бы, и делать ему того не стоило: выплыл сам, спас имущество – и ищи ветра в поле, а птицу в небе. А кто утонул, кто спасся – тому нет свидетелей». «Не прав ты, дядя, – словно подслушав, возразил беглый. – Совесть стоит дороже любого имущества, дороже и самой свободы. Сам ты, Иван Михайлович, себя спасал, когда доброй волей кандалы с меня снял. Не случись этого – кормить бы нам рыб за компанию. Так что твое добро тебе добром и откликнулось...» «Выходит – видит Бог», – заключил казак. «Выходит – видит», – согласился беглый. «Получается: с Божьей помощью, но мы друг друга от смерти выручили, – продолжал свои размышления Иван. – В казачьем обычае брататься, когда такое случается. А как с тобой брататься, если я даже имени твоего настоящего не знаю».
«Что в имени тебе моем? – усмехнулся арестант. – Несколько их я носил – ну, скажем, Лев. А по фамилии... Падунский. Если получишь весточку от Падунского – так и знай: от меня. И прощай, побратим: дальше у нас пути расходятся. Мне – к товарищам, а тебе домой, к женушке. Доложи своему хорунжему, что лодка перевернулась и кандальник с железом на ногах на самое дно ушел. Пусть начальство почешет в том месте, которым думало, когда меня в кандалы наряжало. Закон не только для социалистов, но и для казачьего начальства одинаково писан, и за самоуправство может строго спроситься. Ну, прощай, брат-казак. И гляди веселей – не жалей, что своего побратима и спасителя не пришлось в крепость сдать: нашего брата на твой век еще хватит. Пойду я, пока ты в себя не пришел и не надумал глупостей». С этими словами Лев Падунский поднялся с песка.
«Постой! – остановил его конвоир, доставая из кармана гимнастерки мокрую десятку. – Возьми на дорогу, сгодится». «Вот за это спасибо! – расцвел белозубой улыбкой Падунский. – Без денег мне конец: воровать не умею, побираться не смогу... Опять ты меня выручаешь, казаче. Но за нами не пропадет – верну. Впрочем, если мой сундучок выплыл и по пути тебе попадется – возьми себе, там рублей двести».