Два года истово молилась Марья и святому Георгию, и Николе-угоднику, и заступнице Абалакской Божьей Матери, чтоб не выдали супостатам, оборонили казака и от меткой пули, и от острой сабли, и от всякой немочи на чужой стороне, не дали пропасть его лихой головушке. Долго шла ее молитва, но дошла до небесных обителей, и на вторую осень воротился Иван домой выздоравливать. Знать, война – не мать родна: полинял казак, словно прокипел в щелоке, а затем был выжат и выкручен так, что соки закапали. Вместе с ними и сила ушла – не поймешь, в чем душа держится. А глаза как у подранка-чибиса: в них тоска и мука смертная. Возроптала на Бога Марья, но не расслабилась, а взялась своего мужика выхаживать, от контузии молоком и травами отпаивать, а от немочи – медвежьей желчью.
Послушалась знахарку – стала искать по соседям барсучий жир. Да где его взять – все охотники воюют. Зато указали на нору за дальними увалами. Осмелилась вдвоем с собакой туда отправиться, чтобы, пока земля не застыла, откопать барсучишку в логове. И повезло: удалось откопать зверька и прибить той же лопатою. Барсучьим жиром и кобыльим молоком, пихтовым маслом и горячим паром выхаживала и отпаивала Марья мужика. А еще лаской и любовью. И своего добилась: к весне повеселел Иван, забеспокоился по хозяйству, в надежде восстановить порушенное. Да куда там! Телку зарезать недолго – долго вырастить. Коня упасти нетрудно – трудно выездить. Хозяйство развалить нетрудно – трудно наладить. Особенно когда денег нет. И занялся Иван земледелием и рыбалкой, стараясь не вспоминать о едва не проглотившей его войне.
Сибирь тоже старалась жить прежней жизнью. В лавках не исчезли, разве чуть подорожали, чай и сахар. Мука на пристанях лежала штабелями. А торговые компании Омска и Тюмени наперебой предлагали по сходным ценам американские паровые молотилки, велосипеды, пишущие машинки и ювелирные украшения.
На первый взгляд ничего не изменилось и в сибирской глубинке: все так же пахали и сеяли, ходили на посиделки и варили пиво. Разве что оскудели села парнями призывного возраста, да носилась в воздухе постоянная тревога за призванных на военную службу. От казаков сибирской дивизии временами долетали весточки. В Пинских болотах погибли Яков Ямщиков и Антип Старшинов. Попал под полевой суд и сбежал из-под стражи Емеля Казаков. Ивановы дружки Осип и Евсей под началом бесшабашного хорунжего Анненкова партизанили в немецких тылах и заслужили по Георгию.
Письмами хвалились друг перед другом, зачитывали до дыр, заучивали наизусть и считали необходимым непременно выслушать мнение о перспективах окончания войны сумевшего на ней уцелеть и вернуться казака Разбойникова. Иван о войне вспоминал и говорил неохотно, отвечал односложно: «да», «нет», «как Бог даст», «если повезет» и вроде того. А если уж сильно докучали говорливые и слезливые бабы, махал рукой, поворачивался и уходил в избу, хлопая дверью перед носом соседей, чего делать по правилам деревенского этикета не полагалось ни в коем случае. Односельчане воспринимали эту его выходку по-разному. Одни, чьи мужья были еще здоровы и успешно воевали, снисходительно усмехались: «Контуженный!» Другие, потерявшие надежду на возвращение близких, злобились: «Дезертир! За бабьи спины спрятался, когда наши мужики на войне головы кладут. Политического прибить – это не с германцем сражаться, храбрости не надо!»
А Иван между тем сидел в горнице, обхватив ладонями голову и уставясь в одну точку, молчал, не отзываясь на оклики. Война еще цепко держала его в костлявых тисках, не торопясь отпустить ускользающую жертву. А когда по весне пароход вывалил на пристань новую партию увечных, с разговорами на военные темы от Ивана постепенно отстали, поскольку нашлись более разговорчивые. Но простить ему его нелюдимость, а главное, то, что он – с виду целый, исправный казак, с руками и ногами и прочим, чему положено быть – не воюет, не убит и даже внешне не искалечен, в то время как у других в семьях и увечные и похоронки, не могли. Шипели и плевались за спиной: «Откупился на деньги убитого! Погоди, придут сицилисты – они с тебя спросят».
Непонятные никому, но безусловно опасные всем социалисты-революционеры, лохматые жиды с красными стягами и бомбами у пояса, по слухам, должны были вскоре непременно явиться как вездесущие посланники сатанинского царства, нагло забирающие власть над православными в отместку за неверие и прошлые грехи. Едва мягкотелый российский император, растерявшийся после поражений ведомой им армии и перепуганный гибелью приближенного ко двору покровского колдуна Григория Распутина, сложил с себя корону, эти самые, возникшие как из преисподней, бунтари и революционеры быстрехонько доставили его конвоем в Тобольск и стерегли в губернаторском доме, как самого отъявленного бомбиста.