В дом к Разбойниковым ввалился хмельной и чумазый после пожара Евсей Клейменов. «Здорово живешь, Ванюша! – облапил он приятеля. – Хватит на печи с бабой тешиться – время постоять за Россию. Меня за тобой прислали – вступай в нашу сотню...»
«Ишь ты, какой горячий! – осекла Евсея Марья. Она с утра насмотрелась на басурманские выходки казаков Гонаго и про себя решила, что Ивану примкнуть к ним не даст, чего бы это ни стоило. Теперь хозяйка старалась выиграть время и потому непозволительно встряла в мужской разговор, как бы не замечая недоумения Евсея и нахмуренных бровей мужа. – Горячий ты, а щи мои горячее – как бы извинилась хозяйка и пригласила Евсея к столу: – Присядь-ка, побеседуем, чай, три года носа не казывал». А сама захлопотала, то к печи, то к столу, то к чулану. Вернулась из чулана с внушительной темно-зеленой бутылкой – драгоценной настойкой лекарственного девясила на перваче. При виде запыленного штофа Евсей шагнул к столу, но Марья опять его осадила: «Ополоснись сперва – руки, поди, в крови». «Почто хулишь меня, Марья! – осерчал на нее казак. – Руки я на земляков не поднял! Это Гонаго бешеный... А ты, может, думаешь, красные наших милуют?»
«Ладно, ладно, – успокоил обоих Иван. – Давайте лучше чокнемся. Настойка у Марии целебная: кабы не ее травы – не сидеть бы нам за одним столом. После контузии совсем обессилел я...» Иван тоже про себя решил, что с детоубийцами ему не по пути и решил отговориться болезнью. «Ерунда! – возразил Евсей. – Вскочишь в седло – на ветру оклемаешься. Это ты на печи раскис, а на службе проходят все хворости. Опять же присяга...» – «Навоевался я, сосед, досыта. Так навоевался, что ветер в трубе свистнет, а я пригибаюсь. Дверь хлопнет – на брюхо падаю. А шашку и из ножен вынуть сил нет». – «А что, цела твоя шашка?» – удивился Евсей. Ему еще с фронта помнился Иванов златоустовский клинок с георгиевским темляком и наградной надписью: «За храбрость».
Иван встал, вышел в спальню и вернулся с шашкой в черных ножнах с инкрустацией серебром: «Сберечь-то я ее сберег, да видать по всему, что она мне уже не понадобится. Хочешь мою шашку?» Не ожидавший такого оборота, Евсей словно огурцом подавился, заикал и полез целоваться: «Ванюша, друг! – но опомнился и подозрительно глянул: – А ты чем воевать будешь? Подхорунжий велел всех казаков к вечеру под ружье собрать: завтра дальше выступаем». «Дак ты чо, Евсей, не видишь: хворый он – одна нога в могиле, какой с него вояка? Единственную ценность в избе – шашку серебряную и ту тебе на святое дело, как другу, благословил. – Марья переполошилась словами Евсея и понесла по кочкам без остановки. – Доложи, что лежит Иван – все соседи подтвердят. Полегчает – прибудет в отряд. Чай, не на один день развоевались».
«Доложить – оно всяко можно, – многозначительно согласился Клейменов. – Можно и доложить, ради соседского уважения». Евсей зашарил глазами по избе, надеясь обнаружить что-нибудь ценное. Но на глаза ничего не подвертывалось: не успел разжиться Иван. И тогда вестовой вспомнил: «Коня у меня заводного нет. Одолжи на время своего Ворона».
У Ивана от такой наглости вчерашнего друга в глазах потемнело и, не сразу найдя, что ответить, уцепился он за край стола, чтобы подняться и... Марья спасительно опередила: «Конечно бери, Евсей! Вернешь, когда отвоюешься. А мы пока старыми кобылками обойдемся, а там и меринок подрастет...»
Наутро под бабий рев пополненная мобилизованными сотня ушла без Ивана. Из укромных мест, с чердаков и из ям, выползли не желающие служить в карателях. Из болота вышли совдеповцы с Емельяном. Казаков навзрыд плакал на пепелище, злобствовал на весь белый свет и его воинство и почему-то клялся посчитаться с Иваном: «Коня и оружие белоказакам отдал. Да, наверное, еще и золотом ссыльнокаторжного откупился...» Мысль, что Иван отстроил дом на деньги убитого им арестанта, накрепко засела в бедовой башке Емельяна. С двумя своими дружинниками заявился Казаков к Ивану и, угрожая наганом, потребовал золото убитого. «Не убивал я его, а выпустил!» – попробовал оправдаться контуженный. «Так мы тебе и поверили!» – озлились краснопартизаны и перевернули весь дом. Денег и оружия сыскать не удалось, и партизаны с угрозами отошли на исходные позиции, на всякий случай взяв в плен оскорбительно хрюкнувшего на них подсвинка. Вероятно, допрос его был жестоким, потому что вскоре улица огласилась невыносимым свинячьим визгом, который постепенно стих и уже никогда не возобновлялся.