В наступившей темноте растворились и беглецы, и преследователи, и ледяная могила, и втоптанное в снег распятие. На Иртыш падала тьма.
В этой тьме ушел от погони Емеля Казаков и, семь верст пробежав по зимнику, попал прямо в горячую баню мужика-переселенца, что жил на выселках. Неробкий вятский мужичок вытолкал в предбанник свою разомлевшую от жары половину, содрал с незваного гостя одежду, плеснул квасом на каменку и, не жалея сил, заработал пихтовым веником...
Сам Бог или, скорее, черт помогал тогда Казакову. Не знал хозяин бани, что через десяток лет спасенный им, уже в составе тройки, снова явится к нему на двор, чтобы разорить, раскулачить и выселить на холодный Север своего спасителя. Поболел, но выжил на беду Казаков.
А Иван отсиделся у отца Адама до ухода стражников и вернулся к не чаявшей уже его снова увидеть Марье.
А потом красные одолели белых, прогнали их за Иркутск и в азиатские степи, и тогда в Прииртышье на короткое время наступило спокойствие. На очень короткое.
Истощенная революцией и гражданской войной красная Россия изголодалась до полусмерти: еще шаг – и повалится. А вместе с ней и власть тех, кто привел ее на грань голодной гибели. Насытить миллионы голодных глоток и спасти власть Совнаркома могла одна лишь сибирская земля, где крестьяне и казаки тяжким трудом на неплодородной пашне сумели стяжать своим семьям кое-какой достаток и хитростью сохранить его от разорения белым воинством.
Хлеб тогда брать хорошо, когда он обмолочен и провеян, в сусеках да в закромах сохраняется: подъезжай и выгребай готовенький. А когда он в скирдах и кладях в полях, да под снегом и за бездорожьем, а хозяин в бегах или в банде, да подвод и лошадиного тягла нет – все попрятано, тогда не очень хлеб возьмешь и вывезешь. Не успели колчаковцы взять хлеб у крестьянина. Не смогли, да и нужды не имели: хватало армии хлеба. Мужики думали, что так же и от красных отделаются, а потому много сеять и не старались – лишь бы себе хватило. И просчитались.
Новая народная власть обязала всех нимало не мешкая обмолотить в порядке трудовой повинности и сдать весь хлеб на пароходную пристань для вывоза. Тех же, кто подумает уклониться от исполнения декрета Совнаркома, выявлять, карать, как противников революции, отнимать все имущество и самих направлять на перековку, как врагов народа, лет на десять и более.
От белых отсиделись по лесам, по полям, по займищам, а от своих вчерашних соседей куда денешься? Везде отыщут. А еще и дом и двор растащат, разграбят, разнесут по досочкам – и концов не сыщешь. Не даром в продотрядах народец оторви да брось, ничем не хуже грабителей. Взять того же Емелю Казакова: не успел от горячки отойти, а уже снова при нагане и в продотряде за главного. Не решились Марья с Иваном против власти идти и продразверстку первыми сдали. «На рыбе продержимся, – бодрился Иван. – Остяки на одной рыбе живут, и ничего – не дохнут. И мы выживем».
Однако пришла беда – отворяй ворота. Не успели хлеб в ссыпной пункт свезти – сельсовет новую разверстку шлет: сдать излишки мяса, яйца, кур, гусей, овчину, кожу, шерсть. И мера страшная: все, что во дворе мычит, блеет или квохчет, то и излишки. И попробуй не сдай – арестуют и в Соловки. Плакали и роптали на новую власть, а все одно некуда деваться, приходилось и скотину резать, и птицу сдавать. Тех, кто не сдал, комиссары не миловали: выгребали все дочиста, чтоб другим неповадно было от задания уклоняться, а вдобавок за недоимку накладывали гужевую повинность или и того хуже – лесозаготовки.
По старой приязни к Разбойниковым, Емеля постарался удружить Ивану: отправил на заготовку дров. Ползимы провел Иван в лесосеке, завшивел, истрепал последнюю одежонку и испростыл. Но не было бы счастья – несчастье помогло. С нелегкой руки комиссара Емели, отсиделся Иван в лесу и чудом избежал еще большей беды, которая ходила совсем рядом.
Произволу продотрядовцев, казалось, не будет конца, и не знавшие никогда неволи сибирские мужики забузили. В нескольких деревнях, где продотрядовцы силой конфисковали весь наличный хлеб, мужики побросали дома и ушли в лес.
Неизвестные люди смущали народ листовками, призывали выступать против коммунистов, обещали освобождение и Советы без большевиков, отмену разверстки и прочих повинностей. Но, чтобы добиться всего этого, предлагалось снова взяться за оружие. Пристрастные к оружию сибиряки расстаться с ним не спешили ни при какой власти, и надежно схороненное ружье имелось и ждало своего часа почти в каждом доме. Недовольство самоуправством и преступлениями продотрядчиков разгоралось в открытый мятеж против власти. Девки на вечерках пели: «Комиссары, ешьте мясо, припивайте молоко. Партизаны недалеко, ваша смерть недалеко». И действительно, одинаково неразборчивая и к красным, и к белым, и к темно-зеленым, смерть ходила неподалеку.