Спровадив ночного гостя, Иван долго ворочался на лавке, не мог уснуть: мешали думы. Вспоминался тот беглый политический, с которого пошли у Ивана неурядицы. Не мог понять, зачем тому беглому арестанту понадобилось доставать из воды утопающего конвоира, вместо того чтобы уйти на волю без помех и свидетелей. В любовь боевика-коммуниста к ближнему после всего от красных пережитого просто не верилось. Значит, должен был быть иной расчет и смысл. По всем прикидкам выходило, что спас его арестант исключительно для самосохранения и из боязни, при вполне вероятной поимке, быть обвиненным в убийстве служивого. За такое ни казаки, ни жандармы не милуют. А так – если попался, то вполне мог заявить, что и не бежал вовсе, а был отпущен казаком за деньги. Потом попробуй докажи, что не так: свидетелей на реке нет, а у Падун-горы не спросишь...
Однажды из сельсовета прибежал посыльный мальчишка и срочно затребовал Ивана, не объясняя зачем: там скажут.
Первое, что пришло в голову, – попался Клейменов со своим золотом и сознался, где взял лодку. Второе – пришла и его, Ивана, очередь переселяться в тундру. На деле оказалось ни то, ни другое.
Емеля Казаков, председатель комбеда завзятый лодырь Осип Кузяков и еще пара активистов смолили цигарки вокруг стола, на котором, как небольшой гробик, вызвышался продолговатый, весь в сургучных печатях, хорошо обстроганный ящик. «Посылка тебе, прямо из Москвы, – стараясь не глядеть на Ивана, усохшим голосом пробормотал Казаков, – ввечеру курьер из райкома доставил. Распишись». «Мне из Москвы?» – не поверил ушам Иван. «Тебе, – подтвердил Евсей. – Вот и адрес твой обозначен и фамилия». А Осип Кузяков добавил: «Надо вскрыть при свидетелях, чтобы потом разговоров не было». И загодя заготовленный топор подсовывает. Ох, не терпелось активистам узнать, что за посылки из самой столицы с особым нарочным Разбойникову шлют. Пришлось вскрыть ящик в конторе. Мать честна! В бумаге и стружках оказалась новенькая тульская двустволка, с комплектом латунных гильз и прибором для их набивки. Собрали двустволку, пустили по рукам, глядь – а на ложе табличка серебряная привинчена: «Ивану Разбойникову – в благодарность за снятые оковы. Пом. наркомвоенмора Лев Падунский». «Из окружения самого Троцкого!» – догадался и внутренне содрогнулся Емеля, вспомнив, что уже наметил Разбойникова к расказачиванию. А вслух сказал: «Что же ты, товарищ, не рассказал нам о своих заслугах перед революцией?» «А то я не говорил?» – огрызнулся Разбойников. «Слышать всякое приходилось. Даже и совсем обратное. Потому и сомневаюсь», – туманно намекнул Казаков. «Я тоже кое-что слыхал обо мне сказанное, не сомневайтесь», – пригрозил Иван, забрал посылку и хлопнул дверью. Равновесие сил переменилось в миг.
Опасен стал уже Разбойников Казакову. Хотя и нелегко жилось в тот год на земле Разбойникову, да и Казаков ступал шатко: закачалась она под его ногами. Силой подавив крестьянский бунт, правительство стало искать объяснение началу зла и, не находя его в своей политике, определило, что все дело в злоупотреблениях уполномоченных и комиссаров на местах. Для очистки совести, а больше того в расчете на временный политический эффект решили примерно наказать некоторых своих, наиболее ретивых и твердолобых, хотя и ревностных, исполнителей партийной воли. В той большой игре, которая разгорелась, пешки ничего не значили и ими стоило жертвовать.
Народ должен верить в справедливое возмездие партии, для которой нет ни своих, ни чужих, есть только светлая идея всемирного коммунистического братства, и ради ее осуществления не стоит считаться с десятком или даже с сотней жизней. Главное – идея справедливости. И вот во имя этой идеи Сибревком арестовал десяток недавних знаменитых на всю Тюменскую губернию продкомиссаров, объявив их не кем иными, как продбандитами, и в горячке успел даже расстрелять самого главного хлебоотбирателя Лауриса, а по остальным вел активное следствие.
При такой обстановке ссориться со спасителем помощника наркомвоенмора Емеле Казакову было не то что не с руки, а даже и смертельно опасно. Могли припомнить и необоснованный расстрел заложников, и попытку выдать Разбойникова на допросе белобандитам, и многое еще, чего мы и не знаем, но что рубцами засеклось на черной Емелиной совести.