Видит Емеля, что не дождаться ему помощи, из последних сил угрожать стал: «Не простится вам, что ответработнику утонуть дали, не помогли, не вытащили. По тюрьмам сгниете...»
«Авось не сгнием», – каждый думает. Но Емели послушались, подались с берега не торопно: кто за жердью, кто за вожжами. Да, знать, долго снасти искали. Когда снова на берегу собрались – Емели в майне уже и след простыл. Собравшиеся спасать вроде как огорчились, поругали Емелю за то, что поторопился, да и разошлись ужинать. За ужином, как водится, ради праздника выпили по чарочке, да по второй за предстоящую передышку по случаю бездорожья и безвластия.
Но народ предполагает, власть располагает. Прозорливое начальство издалека разглядело прореху в сети управления и на место Емели, не смущаясь весенней распутицей, прислало нового уполномоченного, из городских, с наказом весенний сев провести коллективно. Уполномоченный ходил по дворам с охраной, размахивал наганом, грозил всех единоличников заслать первым же пароходом за Уват и заставлял сгонять скот на общий двор. Ивану же напрямик заявил, что в районе все известно о его связях с контрой и потребовал предъявить ружье. Деваться некуда – показал Иван двустволку.
Начальник повертел ее в руках: где надпись? Пришлось объяснить, что сын из таблички блесну сделал – с дурака какой спрос?
«Надо будет – с каждого спросим! – угрюмо пообещал начальник. – Какая надпись была?» «За преданность революции», – соврал Иван не моргнув. «Не врет?» – поинтересовался начальник у комбедовца Кузякова. «Кажись, не врет, – подтвердил Кузяков. – Надпись была, я видел, как Емельян читал. От красного командира из Москвы подарок пришел». «Ну, раз ты, Разбойников, советской властью отмечен, негоже тебе от колхоза отклоняться, – смягчился уполномоченный. – Чтоб в 24 часа пришел с заявлением, и скотину свою гони. Усек?»
Усек Иван и записался в колхоз. Свел со двора скотину и стал смолить лодки. «Займусь рыбалкой, как раньше, – объяснял он любопытным. – Пахать да сеять спина болит. На все лето уеду». И в одну из ночей отплыл всем семейством и со всем скарбом в двух больших лодках. Отплытия никто не заметил: изба на самом берегу, по большой воде лодки у самой завалинки чалятся. Да и мало ли лодок на промысел отплывают. А когда хватились, что семейство слишком уж зарыбачилось, и навестили избу – нашли пустые горницы и распахнутые клети. Утек Иван и следа за собой не оставил: нет его на воде. Впрочем, особенно искать его следов никто и не думал: многие в те годы бежали в города, чтобы затеряться среди людей.
А Иван уводил свое семейство в другую сторону – в глухомань, в края необжитые, куда большевистская власть еще не успела протянуть свои загребущие руки. Вздувшийся талой водой Иртыш скоро нес две смоленые лодки к северу, куда порядочные люди и добрые хозяева в прежние времена своей волей не ехали – их везли в баржах с зарешеченными окнами. «Среди добрых людей не пропадем, – ободрял Иван семейство – Наших на северах теперь много».
И верно: не пропали. До самой финской войны пожили без захребетников – уполномоченных да всякого рода начальников и председателей. Но вдосталь намаялись, пока не отстроили дом и не развели скотину взамен утраченной...
...Наголодались мы первый год без коровушки. Кабы не ханты, так и не выжили бы, – вздохнула Марья Ивановна, завершая свой рассказ – Вот и сейчас меня мои коровушки только и кормят. С колхоза-то велик ли прок? А коровка мне и молоко, и простоквашу, и творог, и сливки, и сметану, и маслица дает. А если снесу излишки на молоканку – там и денег на кусок хлеба получу. Дал бы Бог только сена нынче наставить.
Андрей снял со стены дедово ружье и поднес приклад поближе к свету: с правой стороны ложа обнаружились полузатянувшиеся отверстия от шурупов. «То самое», – догадался он. И спросил: