Глава вторая. Леший бродит
Андрей днями болтался без дела. От скуки купался по три раза на дню, дочерна загорел и на бабкиных шаньгах даже отъелся. Марья Ивановна больше ни о каких походах с Тольчишкой Беловым – на рыбалку или еще куда – и слышать не хотела и то и дело придумывала внуку нудные задания: подправить изгородь, накосить свиньям травы, переложить совсем еще крепкую печную трубу, наколоть дров или натаскать воды. Андрей со всей этой тяготой шутейно справлялся, а оставшееся время просто не знал куда девать.
Толя к Андрею появлялся нечасто: тоже запрягли в домашние работы. На счастье Андрею, в постояльцы к Марье Ивановне напросился уволенный из экспедиции по сорок седьмой статье КЗоТа Пипкин. Он тоже не знал за что приняться и раздумывал: то ли ему куда уехать, то ли устроиться в колхоз. Одна беда – ехать ему было абсолютно некуда и не к кому. Пароход ожидался еще не скоро, а в колхозе появлению изгнанника из экспедиции не очень-то обрадовались: своих бездельников хватает. Чтобы как-то убить время, Иван смастерил удочки и увлек ужением Андрея. На полпути к лисятнику между двумя рухнувшими в Негу лесинами нашлась уютная заводь, в которой почти беспрерывно клевали жирные ельчики, бойкие подъязки, крупная сорога и нахальные окуни – речная мелюзга, на рыбоприемном пункте именуемая «частик». Клев был отменный, и натаскать полное ведро ничего не стоило. Часы в заводи текли незаметно, и этот феномен Пипкин с самым серьезным видом растолковывал благоволением к рыбакам Всевышнего, который время, проведенное на рыбалке, в отмеренный человеку срок жизни не засчитывает, поскольку и его апостолы завзятые рыбаки были. А потому рыбалка дело Богу угодное, душа на ней очищается и готова к покаянию.
Хотя Андрей в душе и посмеивался над словоохотливым приятелем, с Пипкиным ему нравилось: тертый мужик. Иван оказался умелым на все руки и притом благодушным на редкость. Если пригревало солнышко, а рыба клевала вяло, Иван растягивался на песке, положив под голову свою толстенную демисезонную кепку, смотрел на стригущих небеса ласточек-береговушек и не стесняясь своей простудной хрипоты пел удивительные песни каких Андрею не приходилось слышать ни по радио, ни в кино. Похоже было, что Иван сам их сочиняет, на ходу:
– Иван! Ты сам это сочинил? – пристает к нему Андрей.
– Что ты! Разве я так смогу! – возразил Пипкин. – Для такой песни грамота и большая сердечность нужны. Встречал я такого человека в зоне.
– Иван! Ты не путаешь? Говоришь, большой сердечности человек был, а в заключение попал. Как так?
– Да так судьба напутала. Сегодня человек на свободе и солнцу радуется, а назавтра уже в крытке срок тянет и свету лампочки донельзя рад. От сумы да от тюрьмы не зарекаются. Кому как повезет. Да-а. Был поэт – и нет его. А стихи живут, вот слушай:
В суде за такие стихи больше, чем за воровство, срока дают. Так что, паренек, заруби себе на память: пуще всего на свете научись перед начальством помалкивать. Начальники до смерти не любят умных и разговорчивых – для их власти это нож острый. А против ножа у власти одно средство – зона. Так что побольше помалкивай – целее будешь.
Мраком повеяло от всегда веселого Ивана. И еще тоской. Тягостное впечатление вынес из этого разговора Андрей в тот светлый вечер. А ночью долго ворочался под пологом у себя на чердаке: не шел из головы рассказ Пипкина. Что за странный человек Иван: с виду мужик как мужик, штаны в смоле, руки в мозолях, ест картошку с простоквашей, удит рыбу и любит ласточек и собак. А на деле бывший арестант, урка. Непонятная личность. Задумав расспросить Ивана поподробнее на другой день, Андрей заснул уже под утро и проспал почти до обеда. Тем временем Пипкин столковался с Переваловым и уехал пастушить на Телячий.
Зато заявился в гости к Марье Ивановне другой гость – кудрявый, в ситцевой синей рубахе в мелкий белый горошек, с короткой прямой трубкой в зубах и в сыромятных броднях на мягкой подошве – и, радостно улыбаясь с порога, закричал:
– Петя вола, Марь-Ванна! Как поживаешь! Как рыбалка? Говори!