Выбрать главу

Если сознаться, Кустышев и не представлял, в чем его вина. Сам он ничего не крал, как мог старался поддерживать в столовой порядок, а всеми другими делами в его тени вершила Тамарка, и не думавшая посвящать мужика в торговые тонкости. Но намек на хищение в особо крупных размерах с целью экономической диверсии против партии бросил Кустышева в дрожь: следователь явно шил дело. При умелом освещении, стрельба Кустышева из пистолета могла быть представлена как подготовка к террористическому акту, служба в милиции – как проникновение в органы, пост на обкомовской площади – как стремление изучить режим работы партийного органа и шпионаж, наконец, плохая работа филиала обкомовской столовой – как экономическая диверсия и дискредитация партии. Хотя времена наступили новые, недавние политические процессы еще были на памяти, всесилие органов еще не иссякло, и Кустышев запаниковал перед неизбежной, по его мнению, роковой развязкой.

А лейтенант Ермаков ежедневно приходил в пельменную за полчаса до обеда, утверждался за столом в кабинете заведующего и требовал подать все бумаги. Но Кустышев, наущаемый по ночам Тамаркой, подавал ему попутно особенно приготовленные пельмени и к ним графинчик со стопочкой. Суровый следователь без отрыва от расследования выпивал и закусывал, с протокольным видом тщательно пережевывал и назидательно вздыхал: «Н-да!» Иногда он появлялся в компании с другими обэхаэсниками, и тогда они пили, закусывали и коллективно стращали Кустышева скорой посадкой.

После обеда Ермаков закрывался в кабинете и изучал бухгалтерию пельменной в обстановке строгой секретности. Беспокоить его не разрешалось. А Кустышеву не оставалось ничего иного, как переживать и свирепствовать над пьянчужками в обеденном зале. Часа через полтора замок в двери кабинета щелкал, дверь распахивалась и появлялся одетый в серый реглан Ермаков. «Очень серьезное дело, – внушал он Кустышеву. – процесс века – экономическая диверсия против партии. Дадим тебе семь лет... расстрела», – и, потешаясь над обескураженным заведующим, добавлял: – Да ты не расстраивайся, там таких, как ты, много – не заскучаешь. Лучше сознайся – и тебе зачтется добровольное признание». И прощался до завтра,

Сергей Сергеевич и сам не смог бы сказать, в каких преступлениях он требовал признания от подследственного. В бухгалтерских бумагах, которые Ермаков с умным видом перелистывал и даже кое-что выписывал в блокнот, он понимал именно кое-что и ничего больше. А этого было явно недостаточно. Но занимаемая должность не позволяла в этом сознаться и заставляла строить стратегию расследования исключительно на психологическом давлении на подследственного и расчете на добровольное признание. Спешить Ермакову было некуда, пельмени и водка холостяку нравились, и настроение у него было распрекрасное. Чего не скажешь о противоположной стороне, которая вдруг осознала, что над семейным уютом и достатком нависли тучи свинцово-черные.

Однажды ночью, прижав Сашкину голову к своей знойной груди, Тамара нашептала ему в доверчивое ухо: «Статья твоя конфискацией пахнет. Разуют и разденут нас менты. Это они на наш зажиток зарятся – как будто мы для них старались, наживали по крохам. Поживи пока в «Доме крестьянина», вроде как в разводе мы. Менты увидят, что с тебя взять нечего, да и отцепятся. А не отцепятся и отсидеть придется – так я дождусь. Зато не к голыми стенам вернешься». И поверил коварной супруге Сашка. Утром с фанерным чемоданчиком переселился он в заезжий дом над своей пельменной и стал терпеливо ждать разрешения своей судьбы.

Однако Сашкина судьба все никак не торопилась разрешаться. От водки и жирных пельменей у следователя вдруг разболелась печенка, и он слег в больницу. Не скоро он выздоровел и появился в пельменной снова, но вкуса к следствию уже не проявил и графинчик от себя отодвинул. Кустышев счел это недобрым знаком, но Ермаков вдруг объявил, что получил назначение с повышением, и теперь дело о хищениях в пельменной передается еще более квалифицированному специалисту, который уж обязательно выведет пельменную шайку на чистую водку, пардон, воду.

Кустышев такому повороту вовсе опечалился. И напрасно: милицейское начальство ввиду полной бесперспективности и дела, и того, кто его вел, решило от них избавиться. Дело закрыли и сдали в архив, а Ермакову ляпнули на погон капитанскую звездочку и задвинули до завершения срока службы в северные края. Тем не менее представление в контору общепита «для решения вопроса о возможности использования гр. Кустышева на материально-ответственной должности» сделать не забыли. Незамедлительно родился приказ: уволить по недоверию.