– А как же – естественно, понимаю. Это значит, что работать я буду не за трудодни, а за зарплату.
– А если я не соглашусь? – попытался торговаться Яков Иванович.
– Тогда и я не соглашусь, – предупредил Андрей. – Мы с Толяном опять на рыбалку подадимся: варовая путина подходит.
– Ну ладно, помни мою доброту, берем тебя механизатором, – поморщившись, снизошел Яков Иванович. – При условии, если скажешь, кто тебя этому научил и у кого ты таких тонкостей нахватался?
– Из газет, Яков Иванович. Из газет, – как можно почтительнее отвечал Андрей. И, наслаждаясь произведенным эффектом, поторопился добавить: – Корову я собираюсь купить, так вы мне покупку оформите?
– Можно, – в растерянности согласился Яков Иванович. – А на кой ляд тебе холостому корова?
– А может, женюсь по осени, тогда и корова пригодится, – загадочно усмехнулся Андрей на прощанье. – Ну ладно – пошел я принимать катер.
После ухода Андрея Яков Иванович гаркнул Еремеевну и, когда она явилась на зов, поинтересовался, на ком из девок этот пострел жениться собрался.
– На Зойке Михайловой, – не моргнув глазом соврала Еремеевна. – Я сама их и сосватала.
Обрадовался Яков Иванович такому повороту дела: ценного специалиста колхоз мог получить. А если его к тому же и послать зимой на курсы мотористов или, еще лучше, трактористов... Тут вспомнил Яков Иванович, как Ангелине в конторе танцы устраивать не разрешал. Выходит – зря, и от них колхозу польза бывает. На эти высказанные вслух мысли Еремеевна презрительно хмыкнула, но промолчала из тактических соображений.
Глава тринадцатая. Золотая Баба
Вопреки ожиданиям, Ермаков встретил Кустышева как старого приятеля и даже панибратски похлопал по плечу, поинтересовался житухой и предложил закурить. Кустышев от его дешевой «Звездочки» отказался и предпочел свой «Север». Ермаков дымил и сел на стол напротив Кустышева, как бы подчеркивая неофициальность разговора. Для начала напомнил про былую милицейскую службу, злополучную лису, поинтересовался, ходит ли Кустышев на охоту, приходилось ли убивать лис в здешних лесах и какое у них качество меха, не убивал ли кто из местных чернобурок и куда их можно продать в ближайшей округе. Потом посетовал на острый дефицит в этих краях милицейских активистов и добровольных помощников милиции, в результате чего в округе начинает расти преступность. Про пельменную капитан ни разу не упомянул, как будто этого эпизода в жизни Кустышева никогда не существовало. Слегка разомлевший от неожиданно теплого приема, Кустышев на заброшенную наживку не клюнул и прямо заявил, что милицейской службой сыт по самую маковку и возвращаться к забытому не собирается. На это Ермаков картинно огорчился и забегал по комнате, как лисица в клетке, рассуждая о долге, о чести, коммунистической морали, милицейской взаимовыручке, и чуть было не сагитировал Кустышева вернуться обратно в органы, но вовремя спохватился, что может переборщить, остановился и уже сугубо официально, но и одновременно доверительно спросил, не может ли Александр рекомендовать для службы в милиции ну, например, Василия Сургутскова.
– Остяка? – не поверил свои ушам Кустышев.
– Мы должны растить национальные кадры, – назидательно произнес капитан. – Выбрать из них самых достойных для службы в органах.
– А я не национальность имел в виду, а совсем другое, – покрутил пальцем у виска Кустышев. – Он парень грамотный и смышленый, однако с приветом: все Бабу ищет.
– Он что – бабник, из озабоченных? – с видом полнейшего равнодушия поинтересовался капитан.
– Что вы! – не упустил случая подтрунить над опером Кустышев. – Ему на живых баб глубоко начхать. Живые – по части Лосятника. А Васька в поисках своей все старые кладбища обрыскал.
– Вот поганец, – не удержался Ермаков. – Некромант, что ли, он?
– Еще хуже, – зловещим тоном сообщил Кустышев. – Он последний потомок знаменитого на весь Север шамана Василия Сорума, который, по слухам, считался хранителем Золотой Бабы, по-нашему Зарни-ань.
– Какой, какой? – уточнил опер.
– Золотой, товарищ капитан, – подтвердил Кустышев. – Вы никогда о ней не слыхали? Странно. Ханты испокон веков ей поклоняются и жертвуют: кто соболя, кто лису, кто деньги, кто одежду. Бывало, что и человека в жертву приносили.
«Этого еще не доставало, – содрогнулся Ермаков и поморщился. – Такая дикость в наш атомный век. Человека в жертву какой-то бабе, пусть она хоть из чистого золота... Ей же меха, и одежда, и деньги. Дикий народ! Впрочем, если по-честному разобраться, ничем не хуже современных горожан, среди которых полно мужиков, готовых смазливую бабу и раззолотить, и в меха нарядить, и ради нее, окаянной, на любые жертвы решиться, не жалея и жизни, ни чужой, ни собственной. Не счесть мужиков, которые свои головы на бабий алтарь положили. Взять хотя бы Кустышева – тоже из их числа...»