Виктор спал тревожно: от входа в балаган поддувало сыростью, возле самого изголовья возились мыши, вдобавок от кого-то воняло табаком. Из головы не шла теплая и мягкая Зойка Михайлова, ради которой, собственно, и поехал Виктор на совсем для него не обязательный колхозный покос. Испугался за свою жар-птицу, упустить недолго: парней на покосе достаточно, а вдалеке от дома мало ли что случается.
Из балагана Виктор выбрался первым, едва забрезжило. На костре сипел чайник, поодаль лежал Карымов тулуп, ружье висело на сучке, но самого старика не было. По сетям поехал – догадался Виктор и потянулся к чайнику, но шальная мысль остановила. Воровато оглянувшись, Виктор подхватил с земли тулуп и спустился к протоке, из которой наползало разбавленное туманное молоко. Шлепнуло по воде весло, и все затихло в тумане.
Заядлый курильщик, Лева Быков полночи промаялся без затяжки, а под утро не утерпел и выбрался из сенной постели на воздух, чтобы порцией едучего самосада заглушить удушливый кашель. Раскурив от уголька самокрутку, Лева с наслаждением затянулся, поразмялся и, глянув на противоположный берег, оторопел: сквозь легкую дымку наползающего тумана он увидел, как вокруг вагончика неуклюже шастает и скребется в двери лохматый медведище. «Задерет баб! – мелькнуло у Левы. – А и моя там же!» Мешкать было некогда, и Карымова громыхалка оказалась на месте и кстати. Тяжеловата и непривычна, отметил про себя Лева и прицелился. Медведь как раз привстал на дыбки и снова заскребся в дверь балка. Лева навел под правую лопатку зверя и как мог спокойно нажал на спусковой крючок. Ружье громыхнуло на всю вселенную и больно толкнуло Леву в плечо. Облако сизого дыма заслонило от Быкова вагончик, и, чтобы увидеть, что там, он бросил ружье и пробежал сквозь дым на берег протоки. На той стороне творилось страшное: в распахнутой двери балка роились женские лица. У их ног лежал неподвижный медведь, а над ним склонилась и зашлась в истошном крике Зойка Михайлова: «Витька, родненький!»
Глава пятнадцатая. Проклятое ружье
На подходе к поселку прямо на самом стрежне реки перед носом «Трезвого» замаячила лодка – братья Гордеевы выгребали наперерез и отчаянно махали руками, требуя остановиться. Позади лодки на воде качалось несколько счаленных лесин – непокорные колхозу братья заготавливали плавник на дрова. Благо, что недостатка в плавнике не ощущалось: норовистая Нега то и дело отхватывала у берега целые куски, поглощала грунт, а попавшие с ним деревья выплевывала, как семечки. Андрей взял на буксир и сплотку, и лодку с братьями – почему бы и не помочь по пути?
Едва Андрей приткнул крутой нос «Трезвого» к берегу у гордеевского дома, как немедленно появился, словно он специально поджидал прихода мотобота, Пашка Нулевой, со своей неизменной полевой сумкой и папиросой в прокуренных зубах.
– Ну как там косят? – поинтересовался он у Андрея.
– Косят, – буркнул в ответ Андрей. Пашку он инстинктивно опасался, недолюбливал и разговаривать с ним избегал, ожидая от этого для себя какой-нибудь пакости.
– И здесь косят, – сплюнул сквозь зубы Нулевой – Для колхоза не косят, а для себя – пожалуйста. Ни ночь им, ни дождь не помеха. Выдастся у кого минута свободная – нет чтобы явиться в контору, спросить бригадира, на какую работу встать... Так нет – вскакивают в лодку и за Негу, себе единоличное сено ставить. А о колхозе кто думать должен? Один я, что ли? И зачем колхозникам скот, спрашивается, если есть директива на ограничение частновладельческого поголовья и сдачу излишков скота государству? Партия самовольства не допустит, и мы анархистов поправили: вчера все сено, которое частники для себя наставили, комиссией обмерили, забирковали и записали за колхозом. Я это к тому говорю, чтобы ты имел в виду, что все накошенное вами с Беловым без разрешения – теперь колхозное.