– Странное место, – зашептал Ермаков. – Дерево отмечено. Клад под ним, что ли? Фантастика, только черепа на ветке не хватает.
– Почему не хватает? – вполголоса возразил геолог. – Вон, олений, меж ветками блестит. Давно повешен, зарос – сразу и не увидишь. Не нравится мне здесь. – И, чтобы быть наготове, зарядил ракетницу самой тяжелой, белой ракетой.
Дальше по тропе уже не шли, а крались, с оружием наготове, настороженные и готовые к неожиданностям, но все-таки на миг остановились и замерли, когда частый ельник вокруг тропы вдруг распахнулся и открыл сухой бугор и широченную поляну с тремя десятками невысоких бревенчатых срубов-надгробий. Фиолетовый кипрей оккупировал солнечную прогалину. Над ним струилось знойное марево, и на бревнах надгробий слезилась разогретая солнцем смолка. Чуть шелестел в листьях осины ветер, почти не нарушая безмолвия. Даже кедровок не было слышно. Казалось, сама природа замерла в этом месте, чтобы ничем не растревожить покойников, не раздразнить их, не разбудить их тени, способные покинуть последние убежища и шататься неприкаянными между ненавистными им живыми и тайком вредить, пакостить, гадить. Но не безмолвие остановило следопытов, а неясный звук, откуда-то из-за замшелых надгробий, – неясный, тревожный, похожий на царапанье, как будто зверь пытается разгрести могилу или оживший мертвец скребет отросшими во время сна ногтями свое бревенчатое пристанище, чтобы проделать в нем брешь и выбраться к свету.
И милиционер, и геолог одновременно и отчетливо услышали этот звук, напряглись, переглянулись, взвели курки и неслышно двинулись на звук, обходя кладбище с двух противоположных сторон, чтобы не проморгать источник звука. Неслышно крадучись в зарослях иван-чая, сквозь его прозрачные узкие листья геолог увидел первым: между двумя надгробиями, привалившись к торцовой стенке, лежал, затаившись, человек в энцефалитке, кирзовых сапогах и с ножом в левой руке. Поза его выражала напряженное ожидание и готовность к броску.
Адашев встал во весь рост, поднял ракетницу и во весь голос протрубил хрипло и грозно:
– Стой! Руки вверх! Стрелять буду!
Лежащий человек не пошевелился, а шагах в двадцати от него из зарослей иван-чая показалась медвежья голова и ощетиненный загривок. Голова удивленно и испуганно рыкнула и бросилась наутек, не разбирая дороги. Адашев захохотал, заулюлюкал и выстрелил в небо. Белая ракета взвилась в синюю вышину, замерла там на секунду в удивлении от открывшейся безбрежной дали и рассыпалась на тысячи звезд.
Глава восемнадцатая. Вечер вальса
– Не скучайте, Валентина Федоровна, я побежала в школу: сегодня у нас вечер вальса и лекция «Человек исправляет планету». Специальный лектор приехал из окружкома, важный такой, в золотых очках. А после него танцы – пластиночки сами подбирали, закачаешься! Девчонки, наверное, все уже собрались, и я тоже побегу. Посмотрите на мое платьице – солнце-клеш называется. Как, не очень открытое? Ситчик такой веселенький, а Зойка говорит: пестрота...
Ниночка, ну просто очень молодая учителка младших классов, глянула еще разок в пожелтевшее от древности зеркало, чмокнула в щеку залюбовавшуюся на нее хозяйку и хлопнула за собой дверью. Через секунду ее каблучки уже зацокали по крыльцу, затем над изгородью полыхнул цветастый ситец, и стихло в доме. «Огонь девчонка. Как-то она с учениками справляться будет? – не очень одобрила ее прыть старая учительница. – Впрочем, и сама когда-то такая была». Только такая ли? Взгрустнулось почему-то. Постояла с минуту у зеркала, поправляя седую прядь на виске, потом потянула за ручку ящик комода и на самом дне, под чистыми полотенцами, отыскала потертый альбом с фотографиями. На первой странице самая дорогая, семейная: на фоне расписанной цветами и жар-птицами перегородки деревенского дома мать, отец со своими братьями и сестрами, бабушка с маленькой Валентиной на руках. У Валентины в руке глиняный лебедь с отбитым крылом. На другом альбомном листе другая, не менее ценная, размером с открытку: в окружении муз мраморный Штраус со скрипкой у подбородка и занесенным над струнами смычком. А у его каменного пьедестала улыбчивый молоденький матросик с Красной Звездой на форменке и бескозыркой в руке. Под фотографией карандашом тускло, но еще разборчиво: «Старшина второй статьи Александр Трушин. Вена, май, 1945 г.».