– Валя, – подала ему руку девушка. – Идемте скорее, пластинка кончается...
Что за чудо эти вальсы! Крутится черный диск пластинки, кружатся по палубе пары, кружатся за кормою чайки, кружится голова. Впереди – только радость! И молодость вечна! В вальсе встретились двое, а кажется, век знакомы. На душе и легко и спокойно. И нет ни до кого дела, и не расстаться никак. И зачем только вахтенный отбой дает и сразу притухают лампочки – всем спать...
– Валя! У меня вахта от нуля до четырех. Такая ночь светлая, погуляем еще часок? – взмолился Саша.
«Как жаль, что потанцевать не пришлось. Спать совсем не хочется, а ночь все никак не наступает», – подумала Валентина и вслух согласилась:
– Только совсем немножко.
Я не знаю, о чем говорили двое юных на палубе парохода в белую ночь. И надо ли пояснять?
Чтобы не мешать зарождающейся дружбе, седой Иртыш временно притих и, прислушиваясь к негромкому разговору, стеснительно опустил к зеркалу вод пушистые ресницы ракит. Тишина, мир и покой.
«Бе-да! Бе-да! Бе-да!» – заревела встречная грузопассажирская «Москва». С мостика ее засигналили фонарем, и «Усиевич» сбавил ход до малого. С бесшумно проплывающей мимо «Москвы» капитан прокричал в рупор: «На «Усиевиче»! Война! Гитлер объявил нам войну! Молотов выступал по радио...»
Оборвалась мирная тишина. Застучали каблуки по палубе, захлопали двери кают, поднялся на мостик сам капитан и удостоверился лично: «Насколько верны ваши сведения?» «Вернее быть не может. – отвечали ему с уходящей «Москвы», – сами по радио слышали». Чертыхаясь по адресу Госпара, не обеспечившего пароход радиосвязью, капитан приказал собрать команду в красном уголке.
Наутро Александр нашел Валентину:
– Понимаешь, мы долго не увидимся. Я в Самарово списываюсь с судна и иду в военкомат. Буду проситься добровольцем на фронт. Капитан меня отпускает, я же сверх штата, практикант. Не могла бы ты дать мне свой адрес? Понимаешь, Валя, мне даже письмо написать некому, я один...
Глаза парня смотрели так умоляюще, что Валя отказать не смогла:
– Ладно, записывай: деревня Некрасово, школа, учительнице Валентине...
Чтобы скоротать остаток времени, как-то машинально завели патефон. Радостный и задорный накануне, сегодня вальс потускнел и не радовал. Мелодия оборвалась внезапно. Вчерашний баянист разглядывал пластинку.
– Что это тут у вас за музыка, когда война идет? Ах, это Штраус, да еще и Иоганн! Немец проклятый! Вы под чью дудку пляшете?! – брызгая слюной и перегаром, завопил он и, бросив пластинку на пол, принялся яростно топтать ее ногами. С мокрой шваброй метнулась к нему проводница:
– Халей несчастный. С утра нажрался!
Подоспевшие матросы скрутили хулигана и доставили на суд капитана, который, по законам военного времени, отдал приказ завернуть его в брезент и положить протрезвляться, после чего высадить на первой же пристани.
Этой пристанью оказалось Самарово.
– Валя, милая, не горюй. Не беда – патефон твой цел, а пластинок я тебе других достану. Хочешь, точно такую же пришлю, а еще лучше – «Рио-Риту», – уговаривал Саша. – А еще вот тебе от меня теплый и мягкий подарок. – Саша вынул из-за пазухи взъерошенного рыжего котенка. Котенок зажмурился от света, недовольно сморщил носик и зевнул, обнажив розовый роток.
– Какая прелесть! – обрадовалась Валя, принимая котенка в ладони. – Я его выращу. Пиши нам, Саша. Мы с Рыжиком будем ждать.
Борт парохода чиркнул по дебаркадеру: «Принять швартовы! Подать трап!» Хлынула на берег толпа пассажиров. Вместе с ней уходил с фанерным чемоданчиком в руках Саша Трушин, оставляя позади, на «Усиевиче», свою безмятежную юность. «В поход! – раскатился прощальный гудок. – В поход!».
Следующей ночью «Усиевич» долго стоял за островом в ремонте: под гребное колесо попало плывущее бревно и поломало три плицы. Вместо отдыха команде пришлось возиться в темноте и сырости кожуха гребного колеса, своими силами устраняя поломку.
Когда до конца работы оставалось минут десять, из кожуха на внутреннюю палубу выбрался усталый и недовольный боцман, чтобы покурить в одиночестве и успокоить раздражение, которое все накапливалось: вторую ночь не удавалось выспаться. Невезение преследовало полосой: смешались и война, и срочная выгрузка, и нехватка в команде масленщика, и, вдобавок ко всему, поломка и вследствие ее срыв расписания, за который в условиях военного времени не погладят, а то и просто пошлют на фронт. А в сорок семь лет кому это надо? Боцман курил без удовольствия, нервно, кусая мундштук и постоянно сплевывая: накопившийся внутри пар раздражения клокотал и искал выхода. Недоставало малого, чтобы он с шипением вырвался, обжигая всех на пути.