И это малое не замедлило появиться: неизвестно как оказавшийся на пароходе котенок вылез из-за кучи багажа, невозмутимо прошагал мимо боцмана в уголок и, задрав рыжий хвостик, присел, чтобы сделать лужицу. В этот ответственный в жизни каждого ребенка момент боцмана наконец прорвало: '«Ах ты, сукин кот! Теперь мне понятно, из-за кого «Усиевичу» невезуха – кошка на пароходе примета скверная. Придется тебя, товарищ, наладить за борт». Сграбастав котенка, боцман вышел на носовую палубу, чтобы не откладывая наказать виновника пароходных бед, но осуществить свое злодейство не успел: возле борта парохода на мелкой зыби качалась лодка с рыбаком.
– Рыбой угостишь? – спросил его боцман.
– Бери сколько надо, я еще поймаю, – предложил рыбак.
– Тогда меняемся – ты нам рыбу для обеда, а я тебе котенка-дармоеда, – облегченно засмеялся боцман и кинул котенка на дно лодки, довольный, что не пришлось исполнять свое же намерение.
Утром Валя сошла на своей пристани без котенка: никто не видел, куда он подевался. И началась ее учительская жизнь в северной глуши.
Свеженародившийся месяц, съежившись от январского холода, тщетно пытается осветить седые от снега кедровые урманы, укутанные сугробами заливные луга, гладко накатанный по обскому льду зимник. Покуривая теплыми дымками, спит, провалившись в снега по самые окна, небольшое северное село. Изредка тявкнет собака, замычит спросонья в хлеву корова, пролетит бесшумной тенью сова. Холодно и темно.
И только в школьном окошке мерцает прикрученный фитиль керосиновой лампы. Молодая учительница, отодвинув в сторону проверенные тетрадки и потряхивая непокорной челкой, пишет зубным порошком на молоке лозунг: «Все для фронта, все для победы!»
Все лучшее отдала сибирская деревня в ненасытное хайло войны. Ушли на фронт молодые парни. С последним пароходом провожали мужиков семейных. Эти собирались на войну обстоятельно, как на ежегодную зимнюю охоту. Без пьянки, без гармошки, без суеты. Складывали в мешки шерстяные носки и охотничьи рукавицы с двумя пальцами, ножи с рукоятками из лосиного рога, теплые подштанники и рубахи. Догадывались, что воевать в снегах придется – но это дело привычное. Жалели только, что охотничий сезон зря упустят – а за шкуру фрица у заготовителя не получишь.
Вместо сынов, седые старики, оставив насиженные в тепле лавки, отправились на промысел. Осенью бабы и подростки, побросав привычные дела, взялись за невода: больше рыбы фронту! С раннего утра и до поздней ночи на стрежевом песке шел лов. Бабы на веслах, бабы на пяте, бабы мечут, баба за башлыка. Тяжело дается сибирская рыба. Снизу вода, сверху ненастье, от мокрого невода и рыбьей слизи одежда промокает до подмышек. Сыромятные чарки раскисают от волн и хлюпают на ногах. Вот окончен замет, и смирный колхозный мерин Прожектор начинает вытягивать невод. В мотне и крыльях невода бьется живое серебро. Мелочь черпают саками, крупную рыбу с трудом выбирают руками. Раньше бы мелочь вернули в реку, да теперь нельзя: фронту рыба нужна. Крупную – в посол, мелкую вялить. Валентина с учениками на разделке пластает рыбу. Вся в рыбьей слизи и чешуе, даже на бровях налипли чешуйки. Руки исколоты плавниками, от тяжелого ножа кровавые мозоли, в глазах плывут круги. Отдохнуть бы...
– А ты, учителка, видать, из наших – рыбачка, – одобрительно замечает Аксинья Разбойникова, – значит, от нас не сбежишь, приживешься. Дай-ка мне нож, пойди чайком погрейся. Видишь, сиверко нынче расшумелся, не иначе, снег надует. И кости так ломит. Одно спасение – баня...
Баня для рыбачек наготове. Да разве прогреет она остывшие женские тела, в которых уже незаметно поселились и бронхит, и радикулит, и ревматизм, и другие простудные хворобы, и разве заменит дымная банная теплота забытую мужскую теплоту? Но, может быть, не напрасно страдают на путине рыбачки, может, попадет в паек воину-сибиряку, мерзнущему где-нибудь в болотах за Ладогой, вяленый обской чебак, и припомнится ему запах родной стороны, лица жены и детей, и не заволочет его очи тоскливая слеза, а наполнится сердце ненавистью к врагу, и крепче сожмет рука ложе снайперской винтовки, и нежно прижмется его бровь к окуляру прицела.
Когда обессилевшая в борьбе со стужей могучая Обь сдалась и оцепенела под ершистыми ледяными торосами, по ее надежному льду заиндевевшие почтовые тройки эстафетой от стана к стану, от села к селу понесли письма с войны. Нежданно-негаданно пришел помятый солдатский треугольник и молодой учительнице: