— Отправляйся в свою комнату и переоденься. И сиди там, пока за тобой не пошлют.
Отправляйся в свою комнату. Классический ответ человека, который не может придумать ничего нового.
Шах и мат! Аллилуйя! Гейм, сет и матч!
Я выиграла.
На следующее утро я стояла у перил на носу в правой части, размахивала шапкой и распевала «Жизнь на океанской волне», чтобы приободриться, и тут краем глаза увидела Райерсона Рейнсмита. Заметив меня, он отскочил и скрылся.
И это задало тон всему нашему путешествию.
Через пару дней, когда мы приблизились к заливу Галифакс, Дорси велела мне высморкать нос. Так я впервые увидела Новый Свет.
Мы сошли с корабля в Квебеке. Канадский таможенник в черном костюме и фуражке поинтересовался целью моего визита.
— Исправительная колония, — объявила я.
Он поднял брови, сочувственно кивнул Рейнсмитам и поставил печать в мой паспорт.
Только теперь — в этот самый миг — я осознала, насколько далеко я от дома. Одна в чужой стране.
Непостижимо, но я расплакалась.
— Ну хватит, хватит. — Райерсон Рейнсмит смотрел не столько на меня, сколько на таможенника. Это прозвучало как «хваа-атит, хваа-атит», и, несмотря на слезы, я обратила внимание, что чем дальше на запад мы путешествовали, тем заметнее становился его фальшивый британский акцент.
— Английская малышка скучает по дому, — произнес таможенник, опускаясь на колени и промакивая мои слезы огромным белым носовым платком.
Не надо быть великим детективом, чтобы догадаться: он уже проверил наши паспорта и знал, что я не их ребенок.
Что же ему надо в таком случае? Он так близко рассматривает меня, чтобы убедиться, что я не везу контрабанду?
Секунду я обдумывала идею изобразить обморок, а потом попросить бодрящий глоток джина «Гордон», шесть бутылок которого были припрятаны под фальшивым дном пароходного кофра Райерсона.
Не спрашивайте, откуда я узнала. В моей жизни есть пара вещей, которыми я не особенно горжусь.
— Выше нос! — сказал таможенник, подняв мой подбородок согнутым пальцем и заглядывая мне в глаза. Он улыбнулся Рейнсмитам. — У меня дома такая же.
Почему-то я засомневалась в этом, но выдавила слабую улыбку.
Что за бессмысленная реплика! Даже если у него дома сотня дочерей рыдают в сто шелковых платочков, мне какое дело? Какое это имеет значение?
Одна из тех вещей, которые вгоняют меня в ужас при мысли о взрослой жизни, — то, что рано или поздно ты поддаешься сентиментальности в ущерб простой логике. Фальшивые чувства препятствуют действиям, как густой мед склеивает крошечные детали часового механизма.
Я наблюдаю это раз за разом в знакомых мне взрослых. Когда больше ничто не помогает, старый добрый плач гарантированно сбивает их с толку. Это не просто инстинкт — нет, это что-то большее. Это как-то связано с маслянистыми химическими веществами, выделяемыми плачущим человеком: с каким-то суперчувствительным органом в носу, определяющим изменение гормонов и уровня белка по трогательному плачу — и особенно он развит у взрослых женщин.
Я подумывала о написании исследования на эту захватывающую тему: «Слезы и мензурка», но была вынуждена отложить эту идею, когда меня без церемоний выставили из родного дома. Одной мысли о том, что я лишилась великолепной химической лаборатории дядюшки Тарквина с ее сверкающими пробирками, милым старым микроскопом Ляйтца, рядами бутылочек с химикалиями и ядами, оказалось достаточно, чтобы снова довести меня до слез, так что я оказалась ровно на том же месте, с которого начала.
Именно в той тихой комнате при свете, льющемся в высокие створчатые окна, с помощью записных книжек дядюшки Тара и библиотеки я обучилась химии и тем самым навсегда отделила себя от остального человечества.
Неважно, что, когда я приступила к делу, я была лишь ребенком. Теперь мне двенадцать и я поразительно опытна в манипулировании тем, что дядюшка Тар однажды окрестил «крошками Вселенной».
— Извините, — сказала я. — Я в порядке. Простите.
Гипноз закончился. Миг прошел, и мы снова оказались в холодном, холодном мире.
Таможенник поднялся с колен и поспешно осмотрелся по сторонам, чтобы убедиться, что никто не заметил его минутную слабость.
— Следующий! — крикнул он, ставя отметку мелом на нашем багаже.
Пока Райерсон Рейнсмит стоял в очереди в железнодорожную кассу за билетами, я прихватила карту и расписание поездов с подвернувшегося по пути стеллажа. Я увидела, что от Квебека до Торонто четыреста миль — почти такое же расстояние, как от Лендс-Энда до Джон-о’Гроутса.