Даже одно упоминании о возможном мятеже на кораблях королевского флота вызывало отвращение у испанских капитанов и рулевых, и большинство склонялось к мысли, что лучше всего пресечь бунт в зародыше, повесив десяток зачинщиков, но адмирал, всегда больше опасавшийся встречи с человеческими существами, чем с силами природы, занял примиренческую позицию, преуменьшая значимость протестных настроений.
Поэтому он впервые решил спуститься в разгар дня в носовой кубрик и откровенно поговорить с недовольными в явно бесплодной попытке заразить их своей мечтой, показав, также впервые, те самые секретные карты восточных берегов, с намерением убедить моряков, что до Сипанго и Катая рукой подать.
— Одни слова!
— Слова и обещания!
— Обещания и вранье!
— Он ведет нас на смерть!
— Это плавание в один конец!
— С какой стати ему так поступать? — осведомился канарец. — Он ведь тоже рискует жизнью.
— Из-за ненависти и мести. Хотя он это и отрицает, всем известно, что он еврей, и потопить флот наших королей — это просто способ отомстить за изгнание его народа.
Сьенфуэгосу подобное объяснение показалось несусветной глупостью, но все же он воспользовался возможностью, когда занимался с Луисом де Торресом, чтобы в открытую поинтересоваться:
— Адмирал — тоже обращенный еврей?
Луис покосился на него пронзительным взглядом и угрюмо спросил:
— А тебе-то какое дело? У христиан есть дурная привычка оценивать людей по их вере, а не по способностям, так далеко не уедешь.
— Я не христианин.
— Как это не христианин? — удивился Луис, машинально понизив голос, словно испугавшись, что кто-то подслушивает. — Кто же ты тогда? Еврей или мусульманин?
— Никто. Как-то раз меня хотели крестить, но я сбежал. Моя мать была из гуанчей [6], почти что дикарка, как говорили, думаю, мой отец и не знал, что я родился. Большинство испанцев даже считали, что у гуанчей нет души, и когда захватили Тенерифе, то обращались с ними, как с животными. Так что не знаю, раз уж у меня официально нет души, стоит ли меня крестить?
Услышанное, похоже, произвело на королевского толмача сильное впечатление, и несколько мгновений он это обдумывал, пока, наконец, не заявил со всей серьезностью:
— А ты знаешь, что это самая длинная фраза из тех, что ты до сих пор произносил? И самая разумная. Сдается мне, на самом деле ты не настолько туп, как прикидываешься.
— Для плавания на этом корабле лучше уж слыть глупцом, чем умным. Умников здесь и так слишком много.
— Я сделаю тебя настоящим кабальеро...
— Но я вовсе не желаю становиться кабальеро.
— Послушай меня, дурная твоя голова! — отрезал Луис тоном, не терпящим возражений. — Есть вещи, которых намного легче добиться кабальеро, чем неграмотному пастуху. В том числе и сохранить любовь этой твоей прекрасной виконтессы. Поверь мне, лишь того, что болтается у тебя между ног, для этого недостаточно. Штука, конечно, весьма полезная, но ее одной мало. Нужно кем-то стать.
Луис прекрасно знал, как обращаться со своим юным учеником, понимая, что Ингрид — его слабое место, лишь мысли о ней возвращали канарца к реальности, которая слишком часто казалась ему далекой. Если Луис собирался каким-то образом превратить этот неограненный алмаз, повстречавшийся на его пути, в истинную драгоценность, то лучшим для этого инструментом была нерушимая любовь юноши к прекрасной немке.
— Скоро ты сможешь написать ей письмо, — сказал Луис. — Напишешь, как сильно ее любишь, а также где и когда вы встретитесь.
— Боюсь, это мне мало поможет, — улыбнулся в ответ пастух. — Она ни черта не знает по-испански.
— Так я буду для тебя переводить.
— Лучше вы сами и пишите, тогда мне не придется учиться.
Вместо ответа он получил лишь подзатыльник и приказ переписать в этот день вчетверо больше букв, и потому Сьенфуэгосу пришлось найти укромный уголок в трюме и исполнить наказание, полностью позабыв обо всех остальных проблемах.
На заре следующего дня он проснулся при звуках отдаленной канонады — с «Ниньи», идущей впереди, известили о том, что впередсмотрящий заметил землю, и поблагодарили за благую весть небеса громкой стрельбой. Моряки пали ниц и молились, но через несколько часов сладостное обещание земли оказалось лишь темной тучей, хранившей в своем чреве только воду, намочившую палубы.
Между тем, море стало приносить долгожданные признаки близкого берега в виде листьев, веток и даже целых стволов мангровых деревьев, судя по всему, совсем недавно вырванных из земли. На иных стволах были даже выжжены какие-то неведомые знаки, которые могла оставить лишь рука человека.