Он смастерил себе огромную каменную булаву — поистине удивительное оружие, о каком здесь никто даже слыхом не слыхивал; потом ободрал кору с дерева и обмотался ею от шеи до пояса, а на голову водрузил скорлупу гигантского зеленого кокоса, которую щедро украсил разноцветными перьями, благодаря чему стал похож на римского гладиатора. Затем, выпрямившись во весь почти двухметровый рост, расправил могучие плечи и двинулся через лес, распевая во всю глотку все ту же песню про Тринидад, нисколько не сомневаясь, что чиригуаны тут же бросятся бежать со всех ног, увидев перед собой это кошмарное зрелище.
Он был уверен, что ни один враг не решится противостоять ему в открытом бою, поскольку ростом и силой он превосходил любого из них почти вдвое, и очень надеялся, что панцирь из твердой древесной коры защитит его от отравленных стрел, не говоря уже о том, что громкий хриплый голос и более чем странный вид распугают всех врагов в округе или, во всяком случае, повергнут их в крайнее недоумение.
О, Тринидад, предо мною расстилается синее море,
И то же синее море смыкается за кормою.
Плыву я с попутным ветром,
Что ласково дует в спину.
Как разнится все в этом мире,
И все при этом едино.
И где бы меня ни носило,
Твой голос зовет меня вечно.
О, Тринидад, неважно, куда занесет меня ветер
И что меня там ожидает,
Неважно, куда я прибуду,
Какие там ждут меня беды.
Мне важно одно лишь море
До самого горизонта
И вкус соленого пота,
Еще мне на свете важно твое прекрасное имя...
О, Тринидад, предо мною расстилается синее море,
И то же синее море смыкается за кормою.
И вновь старая песня, услышанная когда-то на борту «Галантной Марии», стала его боевым кличем; воистину, если бы ее услышали «зеленые тени», то окаменели бы от ужаса, будь они хоть трижды тенями и трижды зелеными. Они бы застыли на месте, дрожа от страха и молясь про себя всем богам, увидев перед собой невиданное чудище из самых жутких кошмаров, бредущее вперед огромными шагами, раскачиваясь на ходу, подобно великану из детских сказок, издающее кошмарные звуки и не обращающее внимания на печальных обезьян и мирных тапиров, что ошарашенно взирали на него из ненадежных укрытий, с минуты на минуту ожидая, когда этот жуткий, дико воющий зверь размозжит им головы огромной каменной булавой.
Даже если кто и собирался выпустить в него отравленный дротик, у этого человека от ужаса так задрожали руки и сдавило дыхание, что дротик бессильно упал Сьенфуэгосу под ноги. Во всяком случае, на протяжении многих последующих поколений на скалах и стенах пещер появлялись загадочные рисунки с изображением гигантских фигур в шлемах и панцирях, которые исследователи грядущих столетий пытались объяснить инопланетянами, якобы посетившими континент в доколумбову эпоху.
По правде говоря, из-за внешнего вида Сьенфуэгоса и его странной одежды местные жители принимали его за какое-то злобное существо с другой планеты, явившееся на землю, чтобы насытиться человеческим мясом.
Так что не было ничего странного в том, что, когда ему на пути попалось что-то вроде небольшой деревеньки или стойбища, все обитатели поспешно бросились наутек. Канарец вел себя в полном соответствии с ролью кровожадного гиганта, справедливо рассудив, что внушаемый им ужас — лучшее оружие. С трудом преодолев брезгливость, он схватил несчастную обезьяну, привязанную к столбу, в мгновение ока оторвал ей голову и принялся пожирать, не обращая внимания на потоки крови, стекающие по груди, и не сомневаясь, что в эту минуту из ближайших зарослей на него пялятся сотни глаз, полных благоговейного ужаса.
Но он не стал задерживаться, поскольку знал — одно дело проходить мимо, распугивая местных жителей, и совсем другое — вламываться в их жилища. И как только Сьенфуэгос расслышал всхлипывания испуганного малыша, то рыгнул и двинулся дальше, топая по лужам и размахивая булавой, словно решил сохранить жизнь жалким и безобидным созданиям.
По правде говоря, канарца даже забавляла его новая роль чудовища, хотя он понимал, что долго так продолжаться не может, поскольку чиригуаны, как бы они ни были напуганы его грозным видом, рано или поздно должны сообразить, что враг пусть и ужасен, но все же один, а их много.
Между тем, на болотах, кишащих аллигаторами, анакондами, москитами и ядовитыми пауками, ему грозило немало других опасностей, однако больше всего досаждали ненасытные пиявки, которые заставили пережить все муки ада, впиваясь в лодыжки, когда Сьенфуэгосу приходилось топать по воде.