— Туземцы уверяют, что если к нему привыкнуть, то отказаться уже невозможно. Это такое же зло, как выпивка для некоторых моряков. А вы как думаете?
— Глупости. С ними это происходит, потому что они народ примитивный и бескультурный. Ни один цивилизованный человек такому злу неподвластен, — заявил Луис де Торрес.
На закате своих дней, когда Сьенфуэгос будет сидеть на крыльце своего дома с толстенной сигарой в зубах и вспоминать события и людей, оставивших след в его жизни и повлиявших на судьбу, он часто будет мысленно посмеиваться над тем нелепым разговором с Луисом де Торресом, и как тот тогда ошибался, считая, что ни один цивилизованный человек никогда не приобретет дурную привычку к курению.
— Мы могли бы стать очень богатыми, — бормотал он себе под нос, недоверчиво качая головой. — Прямо-таки сказочно богатыми!
Но в то декабрьское утро они лишь сидели на камне и благодушно курили, наблюдая при этом за адмиралом, в очередной раз тщетно пытающемся без чьей-либо помощи выпытать у разукрашенных в красный, зеленый и черный цвета индейцев, где находятся «золотые источники» и за какой из высоких гор скрывается дворец могущественного императора желтокожих людей.
«Пинта» капитана Мартина Алонсо Пинсона так и не появилась, и Колумб встревожился, опасаясь, что Пинсон решил вернуться в Испанию и присвоить себе открытие новых земель — в особенности, если, как подозревал Колумб, ему удалось-таки обнаружить мифический остров Бабеке и набить золотом трюмы «Пинты».
И если их величествам придется выбирать между андалузцем, который привезет им золото, и генуэзцем, который прибудет намного позже и не привезет ничего, кроме нескольких дикарей и не виданных прежде зверюшек, можно ли сомневаться, кому королевская чета и банкиры отдадут предпочтение? Разумеется, Пинсону достанется вся слава, ведь любой разумный человек в этой ситуации согласится, что именно он совершил открытие.
Глухой гнев и глубокая обида с каждым днем все росли в сознании адмирала; он заперся у себя в каюте, часами обдумывая, что предпринять: то ли продолжать утомительные поиски того, что он уже и сам не надеялся найти, то есть двор Великого хана, то ли как можно скорее отправиться в обратный путь, держа курс на Севилью, и уведомить Изабеллу и Фердинанда, что ему наконец удалось достичь врат Сипанго.
Но неужели эти острова, населенные голыми дикарями, и есть те самые врата?
Правда, следует заметить, что адмирал никогда не допускал даже мысли, что может ошибаться, ему и в голову не приходило, что он ошибся в расчетах, поскольку он слепо верил в свое чутье моряка.
Ведь сейчас он находился именно там, куда и стремился: на двадцати пяти градусах северной широты, на противоположном берегу Сумрачного океана, и если Сипанго или Катай до сих пор не предстали его взору, то совершенно очевидно — это случилось это лишь по причине неспособности объясниться с местными жителями, а вовсе не из-за ошибок в расчетах.
Возможно, всего через несколько дней, в крайнем случае недель, он вручил бы Великому хану письма от короля и королевы Испании, но из-за подлости Мартина Алонсо Пинсона время было на исходе, и Колумб потерял сон, воображая, как Пинсон плывет в сторону Леванта.
— Предатели! — вновь и вновь повторял он сквозь зубы. — Кругом предатели!
Ночь прошла спокойно.
Море было неподвижным, как зеркало.
За бортом сияли сразу две луны: одна в небе, а другая — отраженная в этих зеркальных водах, и нежный бриз, напоенный тяжелыми ароматами цветов, папайи, манго, гуавы и теплой влажной земли, гнал корабли вдоль берега.
Это была самая прекрасная в мире ночь.
В эту ночь родился младенец Христос.
Весь день они праздновали Рождество, а с приходом сумерек, когда тихий попутный ветер, напоминающей скорее чье-то легкое дыхание, всколыхнул паруса, адмирал взял курс на восток, покинув спокойную бухту, где они отмечали знаменательное событие в компании сотни гостеприимных туземцев.
Команда устала.
К тому же моряки слишком много выпили и после долгого дня, полного солнца, моря, женщин и толстых сигар, к которым большинство членов команды еще не успело привыкнуть, почти все повалились на койки, а то и прямо на палубу, и теперь громко храпели, пока корабль медленно плыл по теплым и спокойным водам, похожим на шелк.
Сьенфуэгос молча курил, опираясь о борт. Он наслаждался волшебством этих прекрасных мгновений, чувствуя себя вполне здоровым и бодрым, поскольку не пил спиртного, а табак не оказывал на него такого действия, как на других. И потому он погрузился в воспоминания о необыкновенной женщине, по-прежнему занимающей все его мысли, и с которой он, возможно, скоро встретится снова.