— Ничего, мы постараемся этого не допустить. Я хочу, чтобы эти имена завтра же лежали на моем столе, потому что через пять дней мы снимаемся с якоря и берем курс на Испанию. Чем скорее отчалим, тем скорее вернемся.
Как-никак, а адмирал был вице-королем Индий и мог отдать любой приказ, в том числе казнить любого, причем ни перед кем не отчитываясь, и потому никто не желал оспаривать его решения.
Количество добровольцев и осужденных все равно оставалось недостаточным, и теперь предстояло определить еще двенадцать человек, чтобы оставить их на острове «по-хорошему или по-плохому». Но вопреки решению адмирала, выборы этих несчастных прошли не путем голосования, а при помощи процедуры, с результатами которой людям намного проще было смириться, учитывая их привычки, а именно — при помощи карт.
Все, за исключением стариков, больных и отцов многодетных семей, собрались в одной из отдаленных хижин селения — подальше от зорких глаз адмирала и его ближайших сподвижников. Здесь они расстелили грязное одеяло, на котором Кошак, взявший на себя роль крупье, поскольку ему уже нечего было терять, раскидывал карты.
Но всё же, в попытке добавить к жребию хоть немного логики, он решил распределить участников согласно их роли на борту, чтобы боцманы сражались с боцманами, марсовые с марсовыми, плотники с плотниками, а юнги с юнгами.
И потому, по воле судьбы и по причине самого скромного положения в команде, канарцу Сьенфуэгосу предстояло состязаться с единственным столь же ничтожным по положению человеком — Паскуалильо из Небрихи, который, как и он, постоянно проигрывал.
— Ну что ж, — воскликнул Кошак с довольной ухмылкой — очевидно, ему нравилась роль вершителя судеб. — А теперь посмотрим, кто дополнит злосчастную дюжину несчастных, что останутся гнить в этой вонючей дыре!
С этими словами он принялся медленно тасовать карты, стараясь как можно дольше держать всех в напряжении.
— Вот ты! — велел он наконец, ткнув пальцем в толстого повара по имени Симон Агирре. — Сними!
Моряк дрожащей рукой переместил колоду, и сидящие по бокам рулевого Паскуалильо из Небрихи и Сьенфуэгос затаили дыхание, а их сердца гулко забились, чуть не выпрыгивая из груди. Оба прекрасно знали, что стоит на кону, а канарец в особенности — ведь он понимал, что, если проведет на другом берегу океана еще год, то никогда не сможет воссоединиться с Ингрид.
— Как всегда, старшая карта бьет, — заявил Кошак. — И ничего не желаю слушать! Ты первый, Паскуалильо, — кивнул он парню, и тот медленно, словно нехотя, слегка потянул на себя карту, а потом вдруг резко бросил ее на старое одеяло.
— Дама!
Из уст Паскуалильо вырвался крик радости, а рыжий почувствовал, как по лбу заструился холодный пот: он знал, что по правилам игры даму может побить лишь король.
С раздражающей медлительностью самозваный крупье объявил новую карту:
— Дама! — огласил он.
Глухой ропот разнесся по хижине, когда возникла неожиданная задержка; все шеи вытянулись вперед, наблюдая за этой сценой.
— А теперь твоя очередь, Гуанче, — сказал Кошак. — Давай, тяни!
— ДАМА!
Сьенфуэгос удивленно вскрикнул — ведь дважды выпала карта одного достоинства, просто невероятно. Настал черед соперника, и вскоре недавно улыбающийся Паскуалильо побледнел и уже готов был разрыдаться.
Кошак смерил его долгим презрительным взглядом, а затем принялся раздавать карты, сказав лишь одно:
— Не будь дерьмом, мать твою! — рявкнул он. — Кончай хныкать и веди себя, как мужчина.
Карта легла на одеяло.
— КОРОЛЬ!
Когда корма «Ниньи» окончательно исчезла за горизонтом, удаляясь на восток, мрачное безмолвие, словно огромная черная чайка, раскинуло свои крылья над головами тридцати девяти человек, застывших у кромки воды. Они глядели, как судьба перерезает пуповину, связывающую их с привычным миром.
Даже самые черствые ощутили в сердце пустоту и безмерную печаль — как те, кого заставили остаться на острове силой, так и те, кто решил добровольно отречься от своей страны и прошлого.
Человеческая жизнь состоит не только из плоти, крови и надежд на лучшее будущее, но и из воспоминаний и переживаний, а этой жалкой кучке людей суждено было отрезать такую существенную часть своего существования и свести все помыслы только к Новому Свету, который они пока знали очень поверхностно.
Сьенфуэгос лежал на причудливо искривленном стволе пальмы, роняющей плоды в море, которая и почти горизонтально распласталась над белым песком пляжа, и пытался сдержать горькие слезы, наполнившие солью глаза. В этой борьбе он становился мужчиной.