После перевязки Сенька подошел к Пушкову. Он стоял у стола и ждал, пока фельдшер напишет ему какую-то бумажку.
– Здравствуйте, товарищ старшина, – негромко сказал Сенька и поднес руку к пилотке.
Старшина оглянулся и посмотрел на него, потом на его руку.
– Тоже ранило? – спросил Сенька и стал глазами искать, куда же старшину ранило.
– Нет, – коротко ответил тот и отвернулся.
Сенька переступил с ноги на ногу, посмотрел на такую знакомую, широкую спину, на свой постаревший ремень и опять спросил:
– Ну, как там?.. На передовой…
Старшина ничего не ответил, стоял и смотрел, как фельдшер пишет бумажку: тот быстро-быстро водил пером по ней.
«Не расслышал», – подумал Сенька и опять собрался задать тот же вопрос: уж очень ему хотелось знать, живы ли Тимошка и Синцов. Но тут старшина круто повернулся и с разгона налетел на него.
«Сейчас облает», – подумал Сенька. Но тот не облаял, даже слова не сказал, а, засовывая бумажку в боковой карман, пошел к выходу. Сенька постоял, потом тоже вышел.
Старшина стоял у подводы и, насвистывая, взбивал сено.
«Подойти к нему, попроситься – возьмет, может…»
Старшина снимал с лошадей мешки с овсом и вставлял мундштуки.
«Так прямо и скажу. Что угодно пускай делают. Гранаты могу бросать. Патроны подносить…»
Он вытер выступивший вдруг на лбу пот и подошел к повозке. Старшина уже сидел в ней, умащиваясь.
– Товарищ старшина…
Пушков повернулся.
Лицо у него было усталое и какое-то старое. Он здорово похудел за последние дни.
– Чего тебе?
– Возьмите меня, товарищ старшина…
Больше он ничего не смог сказать.
– Тебя?
Сенька мотнул головой. Во рту пересохло, и язык вдруг стал большой и неповоротливый. Старшина поправил шинель под собой.
– Пошел, Сирко… – и дернул вожжи.
Подвода затряслась по ухабам, подымая тучи пыли, потом скрылась за поворотом. Сенька проводил ее глазами, вошел в палатку и до обеда лежал, уткнувшись лицом в солому.
Больше он ни к кому уже не подходил.
– 5 —
На передовой что-то изменилось. Стрельба приблизилась. В рощицу и вокруг нее сначала редко, а потом все чаще и чаще начали падать снаряды. Раненых стало так много, что ими заполнили не только их с Ахрамеевым палатку, но раскладывали их прямо на земле в кустах. Доктора и сестры сбивались с ног. Операционная работала круглые сутки без всякого перерыва. Возле нее вырастали горы бинтов и ваты, и над ними тучами роились зеленые жирные мухи, и два раза в день эти горы куда-то выносили, а через час-два они опять вырастали.
– Плохо дело, – говорили бойцы. – Авиация одолевает, дохнуть не дает…
Бойцы были из разных полков, из разных дивизий, но все говорили одно – жмут немцы, спасу нет.
Рядом с Сенькой положили худенького с наголо выбритой круглой головой сержанта-разведчика. У него были большие, черные, вероятно когда-то очень веселые глаза. Ранен он был в обе ноги. Четырьмя осколками. Пятый сидел где-то в ключице. Лежал он все время на спине, но не стонал и не жаловался, только воды все просил – у него был жар.
– Где это тебя так разделало? – насколько мог, участливо спросил Сенька, – ему очень жалко было худенького сержанта.
– На мине подорвался, в разведке, – сказал сержант и, тяжело дыша и поминутно кашляя, стал рассказывать, как он с тремя разведчиками, – командира взвода убило, и он его заменил, – пошел за «языком», как они достали этого «языка», а на обратном пути сбились, попали в минное поле, и вот только он один и остался жив – всех четверых, с фрицем вместе, на клочки разорвало.
Сенька молча слушал и сочувственно смотрел на сержанта.
«Какой он худенький, совсем пацан», – думал он и сравнивал свою мускулистую жилистую руку с тоненькой, совсем как у девочки, рукой сержанта, выглядывавшей из рваного рукава.
– Повезло тебе, – сказал Сенька.
– Повезло, – улыбнулся сержант.
– А ты давно воюешь?
– Я? Дай бог. С первого дня. От самой границы. Третий раз вот уже ранен.
– Третий раз? – удивился Сенька.
– Третий. Под Смоленском, под Ржевом и вот здесь теперь.
– И все живой остаешься?
– Как видишь, – сержант медленно, с натугой улыбнулся, ему, по-видимому, трудно было улыбаться. – Водички нету?
– Я сейчас принесу, – сказал Сенька и побежал на кухню.
Когда он вернулся, сержант лежал и тяжело дышал. Лицо его стало совсем красным.
– Жар, должно быть, – сказал Сенька и поднес кружку к сухим, потрескавшимся губам сержанта. Тот с трудом сделал несколько глотков, откинулся назад и слабо выругался.