Сенька протянул окурок.
– И, знаешь, – Николай с трудом повернул голову, чтоб увидеть Сеньку, – их сразу отличить можно. Морды воротят, в глаза не смотрят. Чувствуют вину свою, гады, – он вдруг засмеялся. – Вот у тебя тоже левая ладонь – совсем самострельщик. Тебя чем это? Пулей или осколком?
– Пулей, – чуть слышно ответил Сенька и побежал с котелком на кухню.
– 6 —
Вечером пришел приказ переходить на другое место. Вся ночь ушла на переезд. Сенька сам устроил Николая в машине и ехал все время рядом, поддерживая его. Николай лежал у самой кабины, там меньше трясло. На ухабах он крепко хватал Сенькину руку, но ни разу не пикнул. Дорога была отвратительная.
На новом месте Николая с Сенькой чуть не разлучили. Сенька долго бегал за старшим врачом, командиром батальона, но те даже и слушать не хотели, отмахивались – дел и так по горло: машина с инструментами застряла в дороге, а новые раненые стали уже поступать. Только под самое утро Сенька договорился с каким-то фельдшером, и Николая положили в Сенькину палатку, хотя в ней, кроме него и Ахрамеева, были только «черепники».
Весь следующий день они спали.
Вечером пришел старший врач, грузный, с сонными маленькими глазами армянин, посмотрел на Сенькину руку, сказал, что недельки через две выписывать уже можно, а Николая велел записать в список для эвакуации.
– Придется поваляться, молодой человек. Боюсь, как бы легкое не было задето.
Николай только вздохнул.
Но прошел день, и еще день, и еще один, а Николая все не эвакуировали. Машин было всего три – две полуторки и одна трехтонка – и в первую очередь отправляли «животиков» и «черепников». Раненых с каждым днем становилось все больше и больше. Фронт медленно, но упорно двигался на восток. Круглые сутки гудела артиллерия. Над передовой висела авиация.
Дни стояли жаркие. Одолевали мухи. По вечерам – комары. Раскаленный воздух дрожал над потрескавшейся землей. Серые от пыли листья беспомощно висели над головой. Медленно ползло по бесцветному от жары и пыли небу ленивое июльское солнце.
Сеньку в палатке прозвали Николаевым адъютантом. Он ни на шаг не отходил от него – мыл, кормил, поил, выносил судно. Спер на кухне большую медную кружку, чтоб у Николая все время под руками была холодная вода, приносил откуда-то вишни, усиленно пичкал где-то раздобытым стрептоцидом, отдавал свою порцию водки, говоря, что не может в такую жару пить, и Николай с трудом, морщась, глотал ее, хотя ему тоже не хотелось, – просто чтоб не обижать Сеньку.
Николаю становилось лучше. Температура упала – выше 37,5 – 37,6 не подымалась. По вечерам, когда все в палатке засыпали и только наиболее тяжелые ворочались и стонали, Сенька с Николаем долго болтали в своем углу. Сенька полюбил эти вечера. Где-то над самой головой успокоительно стрекотали ночные «кукурузники», а они лежали и перемигивались папиросами.
– Ты за лисицами охотился? – спрашивал Сенька.
– Нет, не охотился, – отвечал Николай.
– А за медведями?
– И за медведями не охотился.
– Приезжай тогда после войны ко мне. Я тебя научу охотиться. У нас там горностаи, куницы есть, а белок…
И Сенька со всеми подробностями рассказывал, как он с отцом на охоту в тайгу ходил на целую неделю, и как медведь чуть не оторвал хвост Цыгану, и с тех пор шерсть из него стала вылезать и хвост совсем стал голый.
Николай слушал, иногда покашливая, потом спрашивал:
– А за кукушками ты охотился?
– Кто ж за ними охотится? Кому они нужны? – смеялся Сенька.
– А я вот охотился.
– Врешь.
– Зачем вру? Они там большие, жирные, пуда в три-четыре весом.
– Где ж это такие кукушки?
– В Финляндии такие кукушки.
– А ты и в Финляндии был?
– Был. Кякисальми – слыхал? Нет? Тем лучше. Я добровольцем тогда был. Вот эти два пальца отморозил тогда. И на ноге, на левой, четыре.
– Ты и орден там получил? – спросил Сенька.
– Там…
Сенька выждал немного, думая, что Николай еще что-нибудь скажет, но Николай ничего не говорил. Тогда Сенька спросил:
– А за что ты его получил?
– Чудак ты, Сенька. За что да за что. За войну, конечно.
– Нет… За что именно?
– Черт его знает. В разведку ходил. «Языка» ловил.
«Врет, – подумал Сенька, – наверное, танк подбил или генерала в плен взял…»
Некоторое время они лежали молча, прислушиваясь к звону ночных кузнечиков. Полы палатки были приподняты, и над головами видны были звезды. Где-то сверкали зарницы.