Когда полгода спустя Летиция уехала в Кочадебахо де лос Гатос, во чреве у нее шевелился второй ребенок Дионисио, но тот не мог припомнить ничего, что прояснило бы, кто такая Летиция была. Он лишь помнил, что обращался с ней ужасно, но она никогда не плакала и ни разу его не упрекнула. Летиция понимала, что в постели он думает о другой, но согласилась выполнить его просьбу: если родится девочка, назвать ее Аникой. Все это время Летиция одна знала, что делает.
Она уехала, оставив записку: «Теперь иди к другим женщинам. Я любила, не обладая тобой и не принадлежа тебе. Так будет всегда». На прощанье она повязала на шею кошкам красные шнурки с золотой нитью. Примерно в это время Аника должна была бы родить.
51. Танец огня (6)
Народ в Ипасуэно не очень понимал, кто же такой Лазаро: лицо и тело скрыты под монашеским одеянием, на ногах какие-то особенные башмаки, при ходьбе весь подергивается, голос – будто клекот стервятника. К подобным вещам здесь вообще-то привыкли: кто его знает, как человек дошел до жизни такой.
Однако все понимали: есть в Лазаро что-то необычное. Одни говорили, он предзнаменование смерти – его видели с косой, другие уверяли, будто он – монах нищенствующего ордена. Нет, говорили третьи, нищенствующие монахи одежду не украшают, особенно вышитыми ягуарами и пальмами. Он был загадка, но в целом не так уж сильно отличался от остальных нищих, что собирались на площади или папертях и просили подаяния.
Лазаро ночевал вместе с другими попрошайками в склепе храма, где настоятелем был дон Иннокенсио. Этот священник стал терять состоятельную и респектабельную часть паствы, начав проповедовать идею вселенского братства чад божьих и толковать о том, что благополучные члены семей должны вспомоществовать неимущим. Он потерял ее окончательно, когда начал действовать в соответствии со своими проповедями и приютил нуждающихся в церковном склепе. Некоторые богатые прихожане так возмутились, что стали посещать безвкусную церковь, выстроенную Заправилой в квартале наркодельцов, лишь бы не находиться в одном храме с бедняками.
С нищими Лазаро узнал кое-что о человечестве. Среди попрошаек были совершенно здоровые, крепкие люди, ненавидевшие труд и всякую ответственность и выбравшие нищету и беззаботное, как бог на душу положит, существование. Были сумасшедшие, что цеплялись за рассудок лишь кончиками пальцев. Были жертвы зверств помещика или супруги, а кто-то скрывался от закона, бежал сюда из другого департамента, поскольку больше некуда бежать и нечего делать. Были очень больные и увечные, которые не могли работать и просили милостыню, ожидая, когда умрут, всеми забытые, в каком-нибудь городском захолустье. Встречались наркоманы и алкоголики на последних стадиях – этих легко принять за безумных, им была уготована внезапная смерть от крысиного яда или бензина. Находились идиоты, вечно помраченные жертвы измывательств, которых эксплуатировало большинство остальных нищих; этих бедолаг Лазаро жалел сильнее всего, поскольку они стояли первыми в очереди на смерть от глупого несчастного случая или неосторожности.
Нищие называли себя «Los Olvidados»[47] – потому, что для остального мира как бы не существовали, и потому, что сами забыли, кто они и кем были прежде. Их воспоминания о родных, о детстве будто находились в иной реальности и принадлежали кому-то другому. Некоторые в прежней жизни были сильны и счастливы, но жизнь эта не имела никакого отношения к настоящему. А многие только и хотели от мира, чтобы он о них забыл.
От нищих Лазаро узнал о великом кудеснике Дионисио Виво, который с пустым взглядом бродит по городу, а два громадных черных ягуара из Кочадебахо де лос Гатос шествуют за ним по пятам. У кудесника на шее след от веревки и рубец от ножа, что рассек горло, но не убил. Дионисио Виво умеет совладать со смертью и творит чудеса.
Как-то воскресным утром Лазаро увидел на городской площади человека, что мог быть только знаменитым колдуном, и бросился к его ногам. Дионисио остановился, а зеваки, и без того пялившиеся на него, заинтересовались неожиданным поворотом событий.
Лазаро отбросил капюшон, и кое-кто ахнул или завопил от ужаса. Дионисио Виво смотрел на человека, в мольбе простершего руки:
– Исцелите меня, господин.
52. Las locas (2)
Когда Летиция ушла, написав записку, звучавшую, как завещание и последняя просьба свергнутой королевы, Дионисио, вновь оказавшись в беспросветном мраке одиночества, раздумывал над советом пойти к другим женщинам. Он свернул листок в трубочку, потом раскатал и прочел еще раз.
По дороге в лагерь Дионисио зашел в полицейский участок и оставил записку Рамону:
Дорогой друг,
Надеюсь, ты поймешь, если скажу, что наконец-то проснулся и вернулся к жизни на этом свете. Я был близок к смерти; о моей кончине поторопились известить газеты; и однажды я умирал – остались шрамы на горле. Как человек, сведший некоторое знакомство с костлявой и в полной мере сознающий остроту жизни, спешу уведомить, что являюсь твоим верным другом до гробовой доски и любовь моя равна любви, изъявленной тобой, любви Давида и Ионафана. Сказать о сем, дружище, необходимо, это мой долг перед тобой, востребованный жизнью, и теперь я выплачиваю его от всей души.
Фульгенсия Астиз – грозная сантандерианка с револьвером, что служил средством против сексуальных домогательств вместо отправленной на покой иконки, владелица склянок с приворотным зельем, обладательница крепких мускулов и предводительница женщин в лагере – узнала Дионисио, едва он появился. Ей хватило одного взгляда на человека с походкой индейца и шрамами висельника, на двух кошек с гипнотическими желтыми глазами и лапами, подбитыми черным бархатом, и она безошибочно признала Дионисио Виво, который пробудил в ней материнский инстинкт. Подбоченясь и широко расставив ноги, она загородила ему дорогу и тоном раздраженной жены запросто вопросила:
– Так! Ну и где ж тебя черти носили столько времени?! Мы тут ждем-пождем – и ничего! Сколько можно? Уж глаза ни на что не смотрят!
– Да все не мог собраться, – ответил Дионисио. – Прошу прощения за неучтивость. Но вот теперь я здесь.
Выйдя из хибар и пенопластовых лачуг, из-под навесов из рифленого железа и картона, молодые женщины собрались вокруг Фульгенсии и Дионисио; в «чокнутых» жила самоуверенная храбрость людей, которые сумели постоять за себя, отразили нападения вооруженных насильников, сбросили воров и домогателей с утеса, плевали на насмешки, охотились в сьерре на викуний, используя лишь камни да собственное проворство, уцелели под лавинами и проехали сотни километров, ведомые лишь предчувствием, что участвуют в чем-то важном.
Дионисио глядел, как, опустив руки, они стоят, загоревшие на свежем воздухе, закаленные вынужденным смирением терпеливого ожидания, – казалось, он видит солдат. Удивительное впечатление: перед ним – женщины всех типов из всех уголков страны, отважные, сильные, воспламененные идеализмом, что отсутствует у большинства мужчин, практичные, какими никогда мужчинам не стать, и несгибаемо верные себе. Одна за другой они торжественно выходили вперед и по-товарищески целовали приветственно в щеку.
Дионисио обернулся к Фульгенсии Астиз.
– У меня есть план, – сказал он и услышал в ответ:
– У меня тоже.
Ночью у лагерного костра они поделились друг с другом своими планами; оказалось, планы их почти одинаковы.
За месяцы, проведенные в лагере, боль Дионисио стихла, превратившись в своего рода трепет. В жизни женщин все было организовано в строгой и справедливой очередности, по-человечески: они кормили грудью своих и чужих детей, стирали друг другу одежду в ручье, не чинясь; после споров, потаскав друг друга за волосы, опровергнув законность прав соперницы, обнимались, как добрые подруги, и, стремясь к цели, спокойно переступали все непостижимые ограничения общепринятой морали.
В мускусных джунглях женских тел и бесконечно удивлявшем многообразии любви Дионисио будто наблюдал за собой со стороны. В сумраке жилищ из картона и автомобильных обломков, среди скал в густом звездном свете, под мгновенными фейерверками метеоритов он недоуменно чувствовал, будто кто-то посторонний действует вместо него. Он спал с женщинами, но глаза его оставались мертвы, даже искорка страсти не вспыхнула в сердце.