Профилактика – обширный комплекс мер, многогранный процесс. В ней сочетается многое: и помощь человеку, попавшему под пагубное влияние другого человека, и корректировка взглядов правонарушителей, и борьба с источниками вредных влияний. И конечно, жизнеустройство правонарушителей. Высокие задачи профилактики немыслимы без человечности, без надежды на силы добра, без преодоления зла.
Меры профилактики просты по содержанию, но сложны по методичности, по доведению начатого дела до конца, по учету особенностей характеров, судеб. Существенно то, что профилактика становится заботой и обязанностью не только работников милиции, в нее включаются различные организации, люди различных профессий, объединенные гуманностью поставленной цели. В этом ее успех.
Воспитывая молодого человека, надо учитывать, что подчас он может совершать поступки, не предвидя последствий, совесть его не подготовлена к верной оценке последствий. Он мечтает о настоящей мужской дружбе, о смелости и товариществе, и его можно вовремя переориентировать, если он попал под злое влияние. Но где индикатор, предупреждающий о том, что пришла беда, где та контрольная лампочка, которая зажигается в момент опасности, где та самая лакмусовая бумажка, меняющая свой цвет потому, что сделан неверный шаг? Искать простой, однозначный рецепт для ликвидации преступности наивно, хоть и заманчиво.
Каждое преступление индивидуально и неповторимо, вот почему каждый раз заново необходимо взвешивать все «за» и «против». Другого пути нет.
ДРУГ
Выбежав из подворотни, они окружили Сережку. Их было четверо. Прижатый к сырой стене, он не защищался и не пытался бежать. Суетясь и явно желая отличиться друг перед другом, они старались вовсю. Как легко быть героем без риска!
Тот, что повыше, пряча ухмылку в поднятый воротник короткого бобрикового пальто, бил не сильно. Кончиками пальцев по носу, по губам. Знал: это не больно, но обидно.
Как бы нехотя взмахивая кистью руки, он был уверен в своем праве дать почувствовать Сережке не боль, а унижение. Но для чего?
Пожалуй, каждый из четырех был сильнее Сережки.
Невысокий, худой, он вел себя странно: вздрагивал от ударов, но не отворачивался. Сухими глазами смотрел на своих врагов и не видел ничего, только лицо Генки Крюкова. Вожака. Известного всему Сухаревскому переулку как Генка Крюк.
Его били, а он стоял, покачиваясь от ударов, и смотрел в лицо Крюка, и не было в его взгляде ни мольбы о пощаде, ни растерянности.
Столкнулись две силы. Грубая, злая, необдуманная и гордая сила шестнадцатилетнего мальчишки, уже не ребенка, а парня, уважающего себя и верящего в свою правоту.
– Генка! Душегуб! – В доме напротив открылась форточка, и женский срывающийся голос кричал: – Опять за свое?
Отпусти парня! Кому я сказала! Тебе что, материных слез мало, что ли? Мать пожалей, ирод…
Крюка, видимо, задели слова матери. Его мать в последнее время часто плакала и даже обещала пожаловаться на него в милицию. «Совсем от рук отбился. Школу бросил, с этим хулиганом Шамилем связался!..»
– Давай топай, – он подтолкнул Сережку. – Топай, кому сказал.
– Что ж так? Бей! Ты ведь храбрый, когда четверо на одного. – Сережка сплюнул кровь.
– Беги отсюда, философ несчастный! И не показывайся, а то так дам, ложкой от стены не отскребешь. Характер показывает, цыпленок инкубаторный.
Вытирая кровь с лица, Сережка, не сказав ни слова, медленно пошел по переулку.
Щуплый, маленький, он не унизился до того, чтобы побежать.
Генка Крюк шел на Цветной бульвар, к цирку, где по вечерам в закутке возле Центрального рынка собиралась компания. Самым главным был там его новый друг Шамиль.
Настроение у Генки было под стать погоде. Если б Сережка побежал, или заревел, или попросил пощады, стало бы легче. А он, как и в прошлый раз, даже не охнул. Ну и характер у парня…
Крюк понял вдруг, что не прочь помириться. Но Сережка должен был сделать первый шаг и не делал его, а почему, Генка не понимал.
Они никогда не были друзьями, а поссорились из-за пустяка. Просто Генке обидно стало тогда проигрывать Сережке третью партию подряд.
Сел просто так во дворе при всех своих ребятах и получил мат в третьей партии на пятнадцатом ходу. Оставалось одно, этому научил его Шамиль: «Прав не прав – бери за глотку! Сила есть – ума не надо».
– А ты гусь! Я ведь заметил, что ты жульничаешь. Думаю – показалось. Смотрю, коня не туда поставил. Один раз и сейчас второй…
– Ты играть сначала научись, а потом рассуждай…
Крюк ударил Сережку. Не потому, что был прав. От обиды ударил. «Вот тебе моя правда, философ».
Сережка, не ожидавший удара, упал, но на ноги вскочил быстро.
– Ты что, Крюк?
– Я-то ничего, а ты в следующий раз честнее будешь. Перед ребятами решил фасон показать… Видали.
– Эх, ты, – сказал Сережа и попытался улыбнуться. – На ребят ссылаешься? Ребята и сами сказать могут, я ни перед кем фасона не показываю. Ты играть не умеешь. И спорить не умеешь. Стараешься доказать кулаками и мне и ребятам свою правду. Со мной не получится у тебя, Крюк. Да и с другими не получится. Сейчас ребята тебя слушаются не потому, что ты прав. Они боятся, ты их запугал. Вот твоя правда.
Шамиль был старше Генки на три года. Высокий, худой, с тяжелым орлиным носом на бледном лице, он казался неуклюжим и нескладным. Но в свои двадцать лет он успел повидать столько, что у Генки от его рассказов захватывало дух.
Прежде всего, Шамиль только что вернулся из колонии. Не просто «колонии», а «колонии строжайшего режима с тройной охраной» – так он говорил. А до колонии Шамиля судили. Его обвинял прокурор и защищал адвокат, а за столом в центре сидел судья и по бокам – два заседателя.
На столе перед ним лежал «весь материал» – целых три тома. «Полное собрание моих сочинений», – смеялся Шамиль.
И откуда мог знать Генка, что Шамиля судили за кражу денег и часов у пьяного, и никаких «колоний строжайшего режима с тройной охраной» не бывает, а «весь материал» на Шамиля уместился не в трех томах, а на нескольких листах, подшитых в картонную папку.
Шамиль рассказывал о себе немного. Только когда к слову приходилось. Между прочим, дескать, и мы видали виды, и с нами бывало всякое.
Когда он пребывал в хорошем настроении, он рассказывал совсем не о себе, а о лихих ребятах, с которыми подружился в колонии, говорил о смелых налетах, дерзких кражах, о порядках и законах дружбы этих смелых и решительных ребят, верных товарищей, которые называли себя ворами.
– Я тоже вор в «законе», – скромно потупясь, говорил Шамиль.
Вернувшись из колонии, Шамиль вел загадочную жизнь: куда-то исчезал, встречался с незнакомыми парнями старше его. Иногда во дворе пел под гитару трогательные песни.
Особенно Генке запомнилась одна, про то, как два верных друга бежали по осенней тундре из Воркуты.
«Мать об этом узнает, – пелось в этой песне, – и тихонько заплачет: у всех дети как дети…»
Мать свою Генка любил, и песня про бедную мать, которая плачет, леденила душу, и на глаза навертывались слезы. И еще Генка ценил мужскую дружбу и верность, поэтому ему нравились те ребята, про которых пел и рассказывал Шамиль.
Смуглолицый, с зубами из нержавейки, Шамиль производил впечатление. Его нагловатая поза, дерзкий разговор вперемежку с малопонятными хлесткими словечками, постоянная готовность вступиться за своих ребят сделали Шамиля «законодателем» в переулке.
К Генке Крюку Шамиль присматривался давно.
Особенно нравилось ему то, что Генка дрался отчаянно. Себя не жалел, сдачи давал даже тем, кто сильнее. Охотников ссориться с Генкой становилось все меньше и меньше. За ним укрепилась слава надежного и бесстрашного друга. И Шамиль подтверждал: «Генка – малый что надо. Кремень. Не подведет».