У существа, событие из жизни которого я имею в виду рассказать, этот страх жизни разъел все, чем только и можете держаться в жизни человек. Точно зародыш дикого мяса, в скрытом виде, таился уже в отцовском семени и в материнском яичке и после оплодотворения начал разрастаться в этот организм и потом распространился на всю ткань клеток и так тесно сплелся с нею, что пресекал любой тонкий корень в каждом проявлении его деятельности, всякое восприятие, всякое движение чувства, всякое настроение, всякую мысль, всякий порыв воли и готовность к деянию. Его детство было лихорадочное и боязливое мечтание, его юность--мучительная и бессильная погоня за текущим мгновением; он хотел наслаждаться им всем своим существом, почить в нем, как птица в своем гнезде, или двигаться столь же беззаботно, как рыба плавает в воде, но оно вечно крошилось под его пальцами, как медуза, что недавно так красиво сверкала там, в глубине, и вот теперь стала лишь слизистой массой, когда ты держишь ее в руке; точно он всегда забывал исполнить то или другое и не мог вспомнить, что это было, хотя он и мучился до холодного пота; и точно что-то ждало его, и он не знал, ни что, ни где,--нечто такое, что как бы таилось в жизни и в будущем и должно было стать несчастным для него, и что, уже почти мучительно, он чувствовал, как ожог, в своей душе. Оно коренилось в нем, это чувство, как вспыхивающий жар, и он никогда не бывал свободен от него, даже в вихре мгновения, потому что, не переходя в сознательный страх, он и тогда сказывался и угнетал и трепетал, как нервная подавленность, в бессознательном. Он мог, со всем порывом воли, погружаться в работу или в наслаждение, сосредоточить все свое существо на деятельности мозга или чувств, и все же, может быть, как раз в то мгновение, когда все обостренные мысли, как в искомом фокусе, сомкнулись в одно блестящее острие, или вещество было расплавлено и- могло быть отлито в форму в мастерской мозга, -- может быть, в сокровеннейшее мгновение чувственного восторга, страх мог возникать в нем и сковать его, и он вдруг чувствовал себя опустелым, холодным, исчерпанным, почти как цепь, когда она наматывается на колесо, пока не напряжется, и колесо вдруг не побежит назад и цепь не ослабнет. По ночам, он просыпался оттого, что его душа ежилась и стонала в этом страхе, галлюцинации ярко вспыхивали и гасли беззвучно перед ним, как молнии, когда близок гром; точно вся эта безмолвная тьма вокруг него была как сплошная кишащая масса, и точно дух бытия сидел у его изголовья и шептал и хрипела как безумный. Когда он бывал в наилучшем радостном расположении духа или в обществе -- среди самой беседы, за которою он следил со всем своим интересом, -- страх внезапно вступал в свои права, и ему чудилось, что где-то далеко нечто грозило ему и звало его, нечто, предвещавшее беду, нечто, о чем он должен был думать и доискиваться что оно было. Он распространился на всю его душевную жизнь как рак и остановил механизм его чувств или заставил его действовать уродливо, так что он радости возжигавшей его мозг к опьянению, и оставлял нервы обнаженными и скоро брал обратную сторону, где был страх, и из страха же отстранял всякое чувство, и в то же время, с мучительной нежностью, прижимал к себе печаль и бедствия, как самка своих больных детенышей. Он проник своим ядом, как в ничтожные мелочи повседневной жизни, так и в великие поворотные мгновения его судьбы, он велся в его любовь, как и во все остальное, и именно про это я и хочу повести свой рассказ.
Он считал себя дошедшим до того, что мог критически стоять выше всякой слабости к прекрасному полу и во время отступить, потому что успел уже прожить много юных лет, и теперь ему было под тридцать, -- но вот во время летнего пребывания в одном маленьком уединенном захолустном курорте встретилась ему молодая женщина, которая лишний раз должна была заставить его убедиться, что пути бога Любви в равной мере неисповедимы, как еще раз должна была воскресить его из мертвых и открыть свету и жизни эту тучную болезненно восприимчивую почву, какою является истинная страсть. В силу психологического закона, который странным и неизъяснимым образом является совершенно обычным, женщина, с которою страсть сковала его столь неразрывно, была его полная противоположность, как с внешней, так и с внутренней стороны. Сам он своей тощей фигурой, своим крошечным лицом и всем своим тщательно прилизанным видом напоминал какую-нибудь изящную вещицу из саксонского фарфора, тогда как она принадлежала к женскому типу сосредоточенной силы и подавленной страсти, с формами тела, отличающимися почти твердой упругостью стали и в то же время полными и крепкими, -- с благородной головой на сильной шее, изящно выточенной между двумя несколько сутулыми плечами, которые придавали бюсту оттенок коренастости, -- с черными, без блеска, волосами, расчесанными на обе стороны характерного для женщины, низкого и тонкого лба, -- с чрезвычайно развитою нижней частью лица, с темным пушком на верхней губе, и парой темно-серых, небольших глаз, сумрачный блеск которых указывал на сильную половую жизнь, равно как и характерная для нее чувственная медлительность походки и движений, речи и взгляда. Разумеется, при его опытном в таких вещах взгляде и остроте мысли, он очень скоро заметил, что она видела все, происходившее в нем, и, в свою очередь, стал наблюдать за ней, и уже теперь, в этой первой стадии любви, пока их обоюдно чувствительному сознанию не было дано ни малейшего обещания или знака, словом ли, взглядом ли, пожатием ли руки, это чувство страха и неохоты шевелилось уже в глубине общего душевного состояния, которое в таких случаях вздымалось и с быстротой мгновения проносилось через все его существо и было как теплый свет, как внезапно прояснившееся небо, и в котором он с каждым разом убеждался, что они, он и она, теперь стали ближе друг к другу, чем были мгновение назад.