Друг мой, ты необходим мне, как вершина, на которой легко дышится! Мне необходимо когда-нибудь еще облокотиться рядом с тобой на стол в маленьком ветхом трактире на берегу Соны, пригласить речников, почувствовать себя в их компании умиротворенным улыбкой, подобной лучезарному дню, и распивать перно.
Если я буду еще сражаться, то это отчасти ради тебя. Ты нужен мне, чтобы я мог крепко верить, что придет время такой улыбки. Мне необходимо помочь тебе жить. Я представляю себе тебя таким слабым, столь подверженным опасностям! В твои пятьдесят лет, весь продрогший, укрытый лишь своим поношенным пальто, ты часами напролет стоишь на тротуаре возле какой-нибудь продуктовой лавчонки, чтобы просуществовать лишний день. Я чувствую, как тебе, французу, — и потому, что ты француз, и потому, что ты еврей, — вдвойне угрожает смертельная опасность. Я чувствую всю ту цену, которую представляет собой человеческая близость, не терпящая больше разногласий. Все мы плоть от плоти Франции, подобно плодам одного и того же дерева, и я буду служить твоей правде, как ты служил бы моей Для нас, французов, находящихся за пределами страны, проблема этой войны заключается в том, чтобы высвободить запас семян, замороженных под снегом немецкой оккупации. Проблема в том, чтобы поддержать вас там, Мы должны сделать вас свободными на земле, где вам принадлежит неотъемлемое право развивать свои корни. Вас сорок миллионов заложников. Именно в подвалах, именно под гнетом и рождаются всегда новые истины — сорок миллионов заложников размышляют над своей новой правдой. Мы заранее подчиняемся этой правде.
Потому что вы будете нас учить. Не нам зажечь пламя в сердцах тех, кто питает его, словно воском, самим своим существом. Возможно, вы вовсе не будете читать наших книг. Не будете прислушиваться к нашим речам. Наши идеи — возможно, вы изрыгнете их. Мы не создаем Францию — мы лишь служим ей. Что бы мы ни совершили, мы не вправе ожидать никакой благодарности. Свободная борьба и удушение в ночи несоизмеримые вещи. Вы — святые».
Эти страницы, которыми заканчивается «Послание заложнику», написаны еще в Америке. Но что изменилось? В Алжире, на этой так называемой французской земле, Сент-Экзюпери попал в еще худшую обстановку.
Как ему кажется, ни его собственный пример, ни то, что он хотел сказать людям, не было понято — его не захотели понять! Он проповедовал любовь, а ему отвечали ненавистью. Он показал пример самоотверженности, а его обливали грязью...
Как далек он теперь в мыслях от своих товарищей из «Земли людей» и «Военного летчика» — этих товарищей, чья «субстанция» приводила его в восторг! Ведь он считал, что они создают будущее! А теперь из-за кучки злонамеренных людей, которая заставляла его несправедливо страдать, он начинал видеть всех людей в черном свете... предсказывать «самые мрачные времена мира».
Да, Сент-Экзюпери слишком много давал и в ответ получал лишь пинки судьбы, как когда-то от патагонского шторма. С высоты того одиночества, на которое он взобрался, Антуан разочарованно глядел на. мир: человек еще так далек от того, чем он хотел бы его видеть! Человек еще так далек от того, чем он когда-нибудь станет!..
Неужели он забыл в своем отчаянии об истинах провозглашенных им самим?
«Медленно развиваясь наподобие дерева жизнь передавалась из поколения в поколение, и не только жизнь, но и сознание. Какая удивительная эволюция! Из расплавленной лавы, из звездного вещества из чудом возникшей живой клетки появились мы люди и мало-помалу достигли в своем развитии того что можем сочинять кантаты и взвешивать далекие светила... — еще так недавно писал Сент-Экзюпери в „Земле люден“. — Процесс сотворения человека далеко не закончился... Надо перекинуть мостик через ночь...» — писал он там же.
Знает ли он, что за двадцать лет его собственное сознание перепрыгнуло через медленную эволюцию для которой другим людям, возможно, потребуются века?
И все же иногда, стряхнув обиду и возмущение, Сент-Экзюпери думает, что страдание необходимо для его развития. Одной только доброй воли для этого недостаточно. Подобно тому как этого недостаточно и «тем, кто, заметив, как сильного человека изводит принуждение, и видя в нем величие, требовал для него свободы. И, конечно, противодействие врага, которое тебя создает, в то же время и ограничивает тебя. Но уничтожь врага — и ты не можешь родиться...»
Это слова из «Цитадели». Хотелось бы знать, когда Сент-Экзюпери написал эти строки. Думается, в Алжире. Но, по существу, это не имеет большого значения. В период, когда писатель особенно активно .работал над этим произведением, было много моментов, когда он мог бы это написать.
«Цитадель» — рукопись, с которой Сент-Экзюпери никогда не расстается, книга, перед которой, как однажды сказал писатель, «все мои предыдущие произведения — лишь проба пера», — начата им в 1936 году. За время пребывания в США краткие записи и наговоренный писателем в диктофон текст разрослись уже до 915 машинописных страниц. К этому надо добавить большую рукописную тетрадь и несколько тетрадей поменьше, в которые он не перестает заносить записи все более мелким почерком до мая 1944 года. Некоторые из этих записей до сих пор не разобраны, и даже неизвестно, куда их отнести, так как в рукописях на этот счет не имеется никаких указаний, С другой стороны, многочисленные записи носят пометку: «Заметки на потом». По собственному признанию Сент-Экзюпери, он собирался работать над рукописью еще лет десять, а потом несколько лет посвятить ее отделке.
Таким образом, изданные материалы представляют собой не законченное произведение, а лишь «заготовки» для книги. Это «руда», из которой, отделив «пустую породу», писатель извлек бы, как всегда, все самое существенное. То, что нам известно уже о его способе работать, о тщательности, с которой он отсеивал все лишнее, о его постоянном стремлении к лаконизму, ясности и выразительности, устраняет в этом смысле всякие сомнения. Но для биографа важно не это. Важно то, что и в этой незаконченной книге, как и во всем ранее написанном, мы находим Антуана де Сент-Экзюпери.
В этой книге как бы сходятся в одном узле все основные нити предыдущих произведений, и в тоже время она принципиально от них отлична. Разговор с самим собой, начатый в первых произведениях писателя, уже в заключительных страницах «Военного летчика» переходящий в разговор с людьми, здесь окончательно становится попыткой подвести итог своим размышлениям вслух не только для себя, но и Для других. Это уже не вопросник, а попытка синтеза, который по замыслу автора должен стать поучением.
Мысль, неотступно преследующая Сент-Экзюпери все последние годы его жизни, заключена в вопросе: «Что можно, что нужно сказать людям?» — а основная проблема формулируется им так: «Есть лишь одна проблема, одна-единственная в мире — вернуть людям духовное содержание, духовные заботы». Он постоянно повторяет эту фразу, которая является, по его мнению, ключом к решению поставленной перед собой задачи.
И вот Сент-Экзюпери воссоздает мир в соответствии со своими .философскими концепциями в цитадели, чьим правителем и законодателем он является. Он отвергает существующий мир. Он — властитель из «Цитадели» и строит свой мир. Его единственный собеседник, а иногда и оппонент — немного таинственный и всемогущий старец, его отец. Этот старец представляется нам неким итогом цивилизации и мудрости, накопившихся с прошедших времен. Сам властитель — его духовный сын и преемник.
Но, отвергая мир в его настоящем, Сент-Экзюпери пытливо склоняется над этим настоящим, и прошедшим, «ибо единственное подлинное изобретение — это расшифровка настоящего в его несуразности и противоречиях... Прошлое не переделать, но настоящее лежит в беспорядке, как материалы у ног строителя, и вам надлежит выковать будущее».
Для «Цитадели» в большей части характерен стиль, уже знакомый нам по последним страницам «Военного летчика». То ли обстановка — милая ему пустыня, — служащая фоном для книги, то ли общая настроенность последних лет жизни, то ли писатель прибегает к такому анахронизму формы, дабы подчеркнуть связь с прошлым (вспомним в «Военном летчике»: «Моя цивилизация — наследница бога»), но Сент-Экзюпери потянуло на что-то напоминающее по стилю коран. В отличие от «Карнэ» (философских записок) философские вопросы в «Цитадели» решаются поэтическими средствами. В этом единственное, что по замыслу роднит эту книгу с замыслом, Ницше, воплощенным в «Так говорил Заратустра». По некоторым свидетельствам можно предположить, что Сент-Экзюпери начал ее вообще как поэму в прозе. И в том виде, в каком «заготовки» для книги дошли до нас, в них все время ощущается борьба философа с поэтом. Иногда преобладает один, иногда другой. Подчас, как показывает нижеприведенная выдержка, в нем просыпается прежний Антуан с его саркастическим юмором, и он разражается почти памфлетом: