Теперь нам оставалось лишь избрать этого первого, и даже тут уже кое-что определилось: жребий пал на нашу команду. С самого начала решено было возместить больший риск некоторым преимуществом — кому бы это ни выпало на долю, вслед за ним, впереди всех остальных, должны были спускаться и его товарищи по команде. Оттого в нашей команде царила радость; правда, все радовались бы куда больше, если бы еще не предстояло выбрать первого. Мы не знали точно ни длину веревки, ни высоту обрыва, а нашему избраннику предстояло спуститься в непроглядной тьме то ли на пятьдесят, то ли на семьдесят морских саженей по веревке, которая будет свободно болтаться, ибо ее решительно некому будет придержать внизу; поэтому простительно, что мы мешкали с выбором. Впрочем, мешкали мы больше положенного, и вот почему. Все мы в нашем отделении, точно женщины, боялись высоты; я и сам не раз оказывался hors de combat [12] из-за высоты, куда меньшей, чем скала Эдинбургского замка.
Мы обсуждали это по ночам и между обходами караула; не знаю, где еще можно было бы сыскать сборище мужчин, которым так откровенно не хотелось бы идти на риск. Я уверен: иные из нас, и я первый, горько сожалели, что между нами уже нет Гогла. Другие твердо верили, что спуск безопасен, и на словах доказывали это весьма убедительно, но при этом приводили чрезвычайно веские доводы в пользу того, что первую попытку должен сделать кто угодно, кроме них; третьи, в свой черед, осуждали всю затею как безумство, и в их числе, на беду, оказался единственный среди нас моряк — он был настроен мрачнее всех. Скала наша выше самой высокой корабельной мачты, уверял он, а веревка внизу не закреплена и будет болтаться как попало; этими словами он словно бы бросал вызов самым сильным и храбрым. Из тупика нас вывел наш драгунский старшина.
— Вот что, братцы, — сказал он, — я тут всех вас старше чином, и, ежели вы хотите, я и пойду первым. Но, судите сами, может статься, я окажусь и последним. Годы мои не малые — месяц назад стукнуло шестьдесят. В плену я отрастил брюшко. И руки обросли жиром, сила уже не та, так что, ежели я на полдороге сорвусь и испорчу все дело, обещайте не поминать меня лихом.
— Об этом не может быть и речи — вмешался я. — Мсье Лакла годами старше всех нас, и не годится ему идти первым. Дело ясное — надо тянуть жребий.
— Нет, — сказал старшина, — послушал я вас и вот что надумал. Есть тут один, кто крепко в долгу у всех у нас, — мы его не выдали. К тому же все мы люди простые, чернь, а он совсем из другого теста. Шандивер дворянских кровей, вот пускай он и идет первым.
Должен признаться, что вышеназванный дворянин не сразу подал голос. Но выбора у меня не было. Когда я вступил в полк, меня дернула нелегкая упомянуть о своем происхождении. Из-за этого солдаты надо мной часто подсмеивались и величали меня «Вашей светлостью» либо «маркизом». Теперь я должен был во что бы то ни стало сквитаться с ними, показать, на что я способен.
Если я и заколебался на мгновение, никто этого не заметил, ибо, по счастью, мимо как раз шла в очередной обход стража. Мы все примолкли, и тут случилось нечто такое, от чего вся кровь во мне закипела. В нашей команде был солдат по имени Клозель, человек весьма дурного нрава. Он был одним из приспешников Гогла, но в то время, как Гогла всегда держался с какой-то дикой, вызывающей веселостью, Клозель был неизменно угрюм и зол. Его иногда звали «генералом», а иногда столь грубой кличкой, что я и повторить ее не решусь. Пока мы все прислушивались к шагам стражи, он ухватил меня за плечо и прошептал в самое ухо:
— Коли не пойдешь, уж я позабочусь, чтоб тебя повесили, маркиз!
— Разумеется, господа, я с превеликим удовольствием пойду первый, — сказал я, едва дозор прошел. — Но прежде надо наказать негодяя. Мсье Клозель только что оскорбил меня и опозорил французскую армию, и я требую, чтобы команда покарала его по заслугам.
Все как один пожелали узнать, в чем же провинился Клозель, и, когда я рассказал, все как один согласились, что он заслуживает наказания. Расправились с «генералом» так беспощадно, что на следующий день каждый встречный поздравлял его с новыми «знаками отличия». Наше счастье, что он был из тех, кто первым задумал побег и особенно горячо верил в успех, не то он непременно в отместку выдал бы всех нас. Ну, а уж на меня-то он поистине смотрел зверем, и я решил впредь держаться от него подальше.
Если бы я мог начать спуск в ту же минуту, без сомнения, я отлично бы справился. Однако было уже слишком поздно — недалеко и до рассвета. А ведь надо было еще оповестить всех остальных. Но мало того: на мою беду, следующие две ночи небо так и сияло звездной россыпью — кошку и ту видно было за четверть мили. Так что пока посочувствуйте виконту де Сент-Иву! Все разговаривали со мною вполголоса, точно у постели больного. Наш капрал-итальянец, который получил от какой-то торговки рыбой дюжину устриц, принес их и положил к моим ногам, точно я был некий языческий идол; и с той поры один вид раковины всегда несколько нарушает мое душевное равновесие. Самый лучший наш резчик преподнес мне табакерку, которую только что закончил и о которой говорил, пока мастерил ее, что отдаст не дешевле чем за пятнадцать шиллингов. Табакерка, право же, стоила этих денег! И, однако, слова благодарности застряли у меня в горле. Короче говоря, меня кормили на убой, точно пленника в стане людоедов, и воздавали мне почести, точно жертвенному быку. Меня ни на минуту не оставляли в покое, а не сегодня-завтра мне предстояло весьма опасное приключение, так что роль моя давалась мне с трудом.
И когда на третий вечер с моря поднялся туман и заклубился над крепостью, на душе у меня полегчало. Огни Принцесс-стрит то совсем скрывались, то мерцали не ярче кошачьих глаз, и стоило на пять шагов отойти от фонарей, горящих на крепостных стенах, как дальше приходилось уже двигаться ощупью впотьмах. Мы поспешили улечься пораньше. Будь наши тюремщики настороже, они бы заметили, что мы затихли непривычно рано. Но вряд ли хоть один из нас уснул. Каждый лежал на своем месте и терзался надеждой на свободу, и страх перед ужасной смертью раздирал наши сердца. Перекликнулись часовые, мало-помалу стихли городские шумы. Со всех сторон, из разных частей города до нас то и дело доносились возгласы сторожей, объявлявших время. Как часто, покуда я жил в Англии, слушал я эти хриплые, отрывистые выкрики или, когда мне не спалось, подходил к окну и глядел на старика, что ковылял по тротуару в плаще с капюшоном, в шапке, с коротким мечом и колотушкой! И всегда я думал при этом, как поразному отдается его крик в спальне любовников, у смертного ложа или в камере осужденного на казнь. Можно сказать, что в эту ночь я и сам слушал его как осужденный на казнь.
Наконец на улице напротив нашей тюрьмы раздался громкий голос, подобный реву быка:
— Полвторого ночи, темно, густой холодный туман.
И все мы тотчас безмолвно поднялись. Когда я крался вдоль зубчатых стен по направлению к… (я чуть было не написал к виселице)… старшина, видно, не уверенный в моей твердости, шел за мной по пятам и время от времени нашептывал мне в ухо какие-то несуразные слова, думая меня успокоить. В конце концов я не выдержал.
— Будьте столь любезны, оставьте меня! — сказал я. — Я не трус и не дурак. Вам-то откуда известно, достаточно ли длинна веревка? А я через десять минут буду это знать совершенно точно!