Он мрачно кивнул, перед его глазами пролетали видения призрачных победоносных армий, разрушающих все на своем пути, которых тут же сметают другие, и они тоже исчезают, а взамен…
Я помнил, что сам пережил длительный и сильный приступ подобного состояния, и хотя пришлось приложить большие усилия, чтобы привести меня в норму, тем, кто нес за меня ответственность, — и вам тоже, конечно, Джохор, — но сейчас могу признаться, что этот приступ принес с собой и нечто утешительное. Размышления о том, что для незрелого ума может показаться тщетностью усилий, сопровождаются горделивой внутренней меланхолией, от ощущения которой поистине получаешь удовольствие. «Ну и ладно, — адресуется к самому Космосу этот философствующий наблюдатель космических событий, оцепенев от космической перспективы, — тогда, если предполагается такое решение, пусть вам же будет хуже!» И он, сложив руки, откидывается на спинку стула, нацепив сардоническую улыбку, и прикрывает глаза, готовый следить за кометой, которая вот-вот врежется в довольно приятную маленькую планетку, или в другую планетку, жертву — скажем так — экспансии Сириуса, поскольку тому в данный момент потребовался какой-то минерал или другой предмет потребления, причем особой необходимости, как оказалось, даже и не было, и все мероприятие вообще оказалось результатом неточного расчета экономистов.
— Скоро увидимся, Ормарин, — сказал я. — В целом я тобой очень доволен. Ты делаешь значительные успехи.
Но он заставил себя спросить:
— Ну тогда скажите! Если вы не с Волиена, если вы не с Сириуса, кто вы тогда, с этой вашей авторитарностью?
Когда я упоминаю Канопус, — признаться, это бывает редко, — Ормарин отводит глаза: он совершенно определенно и окончательно ничего не хочет об этом знать.
Я сразу пошел повидать бедного Инсента. Не так просто было найти для него место, где он мог бы исцелиться должным образом. Ему требовалось главным образом отсутствие раздражающих факторов. Но не в нынешнем же Волиене, где даже самые уединенные сельские убежища в любую минуту могут завибрировать из-за грохота машин или радиопередач? Однако выход нашелся: один из наших друзей управляет гостиницей, расположенной в самом центре Ватуна. Да, именно в столице нашлось то, что я искал. У них там есть большая комната в центре здания, с хорошей изоляцией, и самое главное — без окон во внешний мир. Как вы помните, в Ватуне полным-полно парков и садов, хотя сейчас они, возможно, не в прежнем ухоженном состоянии, какое наблюдалось, когда Волиен был на вершине власти, а я хотел оградить Инсента прежде всего от изнуряющих мыслей, которые неизбежно вызывают природные процессы. Циклы рождений, роста, увядания, смерти, переход одних элементов в другие, зыбкость всех этих состояний — нет, это не для Инсента в нынешнем его состоянии. Ему противопоказана малейшая стимуляция любого вредного типа.
В письме, которое я отправил с Инсентом в гостиницу нашему другу, я просил его, конечно, избегать любого насилия, но добавил, что Инсент, вероятно, будет только очень рад оказаться в обстановке нестимулирующей и успокаивающей.
Так и оказалось. Оставив за спиной грохот и скрежет, крики, пение, визг на улицах Ватуна и беспокойные мысли, неизбежно вызываемые садами, я вошел в гостиницу — меня встретила полная тишина. Я подошел в высокой белой двери в конце коридора, застланного толстым ковром, открыл ее, и в белой комнате с высоким потолком обнаружил Инсента, он качался в глубоком кресле-качалке, уставившись на чистый потолок. В этой комнате — тихой гавани — не было ни одного предмета из природного материала: ни нитки натурального волокна в ковре или в покрывале на кровати, ни одного напоминания о животном мире в виде шкур или рогов, ни цветочка, ни листочка. Какой совершенный мир! Я сам очень нуждался в отдыхе после обретения внутреннего равновесия, которое, должен признаться, разладилось от созерцания философских мучений Ормарина, и я опустился в глубокое кресло с откидывающейся спинкой рядом с Инсентом, уставился вместе с ним на окружающую нас белизну и стал слушать вместе с ним — безмолвие.
— Никогда отсюда не уйду! — молвил Инсент. — Никогда! Я всю жизнь прожил бы среди этих белых стен, в покое, один, и никому не приносил бы вреда.
Отвечать я не счел нужным.
— Как вспомню обо всех ужасах, которые видел и в которых участвовал…
И его большие темные глаза наполнились слезами.
— Полно, Инсент. — И я вновь озвучил все положенные успокаивающие и необходимые сентенции, которые так недавно высказывал Ормарину.
— Теперь я узнал, на что я способен. Я решил, что подам заявление, пусть меня отправят домой. Но вначале мне надо сделать два дела. Первое — извиниться перед губернатором Грайсом.
— Угу.
— И второе — хочу найти Кролгула и… и…
— И что, Инсент?
— Я подумал — я бы хотел попробовать его перевоспитать.
— Ага.
Наступило долгое молчание.
— Ну, как ты знаешь, — начал я, — ты можешь делать все, что считаешь нужным. Таков закон. Свобода выбора. Если тебе кажется, что твое предназначение — реформировать Шаммат, не говоря уж о Путтиоре, тогда…
— Вот теперь вы надо мной смеетесь! Вы злой!
— Ну ладно, — сказал я, — возможно, еще слишком рано. С моей точки зрения, тебе следовало бы побыть тут еще немного и хорошенько отдохнуть. Я бы и сам не отказался. Но если хочешь уйти, то пожалуйста.
После чего я сам ушел, заметив с облегчением, что Инсент не сдвинулся с места. Если считается геройством сидеть, откинувшись в кресле и задрав ноги на уровень головы, тогда позу Инсента можно назвать таковой: руки он вызывающе скрестил на груди, подбородок задрал к потолку, ноги вытянул прямо.
Миновав шумный и оживленный вестибюль, — это торговые представители Сириуса, с виду очень довольные собой, отбывали на свою планету Мотц, — я оказался на улице и перешел на другую сторону, прямо в парк. Приветствовать меня подошли несколько свободно бродивших газелей. Между прочим, они родом с Шикасты, их когда-то украли сириане и подарили от лица своего государства. Газели лизали мои ладони и тыкались мордами в руки, и я понял, что моя эмоциональная система перегружена почти до предела: от вида растительной жизни на разных стадиях развития, от песен птиц. Короче говоря, произошло обычное нарушение моих стабилизирующих систем. Мне было так трудно сохранить душевное и эмоциональное равновесие, что я чуть ли не вернулся в отель и не присоединился к Инсенту.
О, обаяние природной жизни! Обманчивость инстинктов! Морока от всех этих импульсов и вибраций! Как я мечтаю вернуться на Канопус, с его… но хватит об этом. Прошу прощения за проявленную слабость.
Я был, конечно, уже на пути к Кролгулу и практически добрался до него первым, раньше, чем Инсент.
Шаммат основала на Волиене Школу Риторики. Эта школа устроена по типу очень результативной Школы Риторики, которая долго процветала на Шикаcте в ее последние дни под управлением Тафты, ее разместили там для того, чтобы ловить эманации от Религий и Политики. Но когда Тафта просчитался и стал поддерживать на Шаммат не те диктатуры, школу в Шикаcте забросили, и она стала бесполезной. Именно Кролгул изучал историю той школы, именно он подал заявление новым властям Шаммат, просил разрешения попытаться заставить работать такую же школу на Волиене. Ее открыли сразу после вашей поездки сюда, и она благоденствовала, улавливая эманации от волнений на Сириусе.
Не помню, упоминали ли вы о школе Тафты на Шикаcте. В ней было два главных отделения, одно было замаскировано под теологическую семинарию, другое — под Школу Политики. Здание первого отделения было фундаментальным, красивым, грандиозным, обеспечивало разного рода чувственные удовольствия; второе не было украшено, оно было чисто функционально. В первом учащиеся носили мантии и атрибуты очень богатые и разнообразные; во втором одежда была аскетически простой. Но разновидности речи, используемой в обоих, казалось бы, таких различных учебных заведениях, были почти идентичны; так что учащиеся могли, и это даже поощрялось, пересказывать религиозные тексты как политические и наоборот, ведь для этого процесса, как правило, требуется всего лишь заменить несколько слов по ходу декламации.