– Хватит или продолжать?
– Продолжай.
– Ты, считаешь, что у тебя богаче жизненный опыт, что ты старше меня, ты видел девушек красивее меня, а я всего лишь наивная, бесхитростная провинциалка, и тебе ничего не будет стоить, сегодняшним вечером сорвать невинный поцелуй. Ты не хочешь обижать меня, и поэтому украдкой любуешься мною. И все время думаешь, нет в ней ничего особенного, я сам с усам, в десять раз красивее и представительнее ее. А она обидела меня, мою гордость, мои холеные усы, сравнила с помойным цветом. Кстати, зря ты их сбрил, они тебе очень шли. И цвет у них был благородный, не сивый-красивый, а мышастый. Да, ты никак обижаешься на меня? А я ведь сама тебя ждала, думала, придет или не придет мой Рюрька!
– Ох, так уже и твой! До твоего еще далеко. Будешь насмехаться, не женюсь на тебе! – наконец, нашелся с ответом Скударь.
Рассмеялись. Посмотрели в глаза друг другу, как дети сцепили ладошки и пошли в кино.
Парковая зона вокруг университета была огромная. Они вдоль и поперек исходили ее за месяц. Потом она поступала в нефтяной институт, он выбрал финансовый, чтоб наверняка. Медаль ей не помогла, а он стал студентом. Она устроилась на работу в ремонтно-строительное управление, а у него начались студенческие будни. Виделись не часто. Он наезжал, когда хотел, оставался ночевать у нее в рабочем общежитии. Она съездила в родной Киров. Показала его фотографию родителям. Две младшие сестренки, не по-детски горестно вздохнули:
– Красивый! Вот бы и нам таких женихов.
Однако с женихом вышла промашка.
Не тот он институт выбрал. Слишком много рядом было соблазнов в виде красивых роз. Раз Скударь пропал надолго, почти год не появлялся, а потом свалился как снег на голову. Встретила она его укоризненным, померкшим взглядом.
– А я подумала, что ты больше никогда не появишься, – и обезоруживающе добавила: Рюрь, прости, я замуж вышла! Восемь с половиной месяцев тебя не было.
Помертвевшие губы едва слышно шептали:
– Господи что же я наделала!.. Как же так?.. Что я думала…
Сначала он не осознал всего случившегося. Ему почему-то казалось, что она его будет вечно ждать. Арина виновато держала руки по швам.
– Муж уехал на два дня к родителям. Хочешь, оставайся! Куда пойдешь на ночь, глядя? – она показала ему на диван, стоявший напротив кровати. – А хочешь, постелю здесь!
Он отказался.
– Неудобно! Соседки видели меня.
– Оставайся! Не твое дело!
Обида подтупила к горлу.
– Я пойду!
Первый раз в ее голосе пробились горестные, просящие нотки. Когда-то в далеком детстве, на берегу реки Скударь нашел кутенка, голодного, испуганного, жалкого. Или топить не захотели, или потерялся. Когда он взял его на руки, дрожащий щенок стал тыкаться ему в лицо, лизать, заглядывать в глаза, а потом, прижатый к груди согрелся и затих.
Арина сейчас была похожа на того щенка, которого бросили на холодном и каменистом берегу. Никогда она с ним раньше так покорно не разговаривала. Без вины виноватая, виновато глядя, она подала ему уходящему, куртку. Дураку бы, нет, чтобы обнять ее, сказать на прощание хоть одно ласковое слово, надышаться запахом ее волос. Нет, он зажал в горле звериную тоску и сказал глухим голосом:
– Ну, я пошел!
Хлопок двери отрезал его навсегда, от того единственного, искреннего, светлого, благоговейного, что носишь, потом, до конца жизни на самом донышке души, не позволяя никому к нему прикоснуться.
И вот теперь, он ехал к ней. На душе, как теперь выясняется, была только одна зарубка, ее. Никого он не хотел видеть сейчас, когда ему плохо, а жену, с ее вечными меркантильными запросами, особенно.
Почему до этого он ни разу не удосужился ей позвонить?
Мелькала у него раньше мысль набрать ее номер, но разве мог он подумать, что Арина до сих пор обитает в рабочем общежитии? Как же так получилось? Оскорбленная гордость не позволяла?
Скударь вспомнил, что жили девчонки в трехкомнатной квартире. Став на колеса, уже позже, он несколько раз подъезжал к блочной девятиэтажке, надеясь хоть издали увидеть ее. В общежитии теперь жили только семейные. Папаши, мамаши гуляли с колясками. Из окон голосистые женки звали играющих в домино мужей на ужин. Один из них наверно ее. От этой мысли становилось муторно на душе, и Скударь заводил двигатель. Медленно машина ползла вдоль всех шести подъездов. За эти годы, так он ни разу ее и не увидал.
Как будет выглядеть сейчас их встреча? По дороге он купил большой букет цветов, огромную коробку конфет, и неожиданно разволновался, будто первый раз в жизни шел на свидание. Что он скажет ей? Нет, насчет того, что ему накаркали врачи, он промолчит. Скажет, что уезжает далеко и надолго, вот пришел попрощаться, а то может так случиться, что больше и не придется увидеться.
А если дома будет муж? Ну и пусть будет, что ему чашку чая жалко выставить на стол? А если дети? Сколько она сказала у нее сыновей? Трое? А если они будут дома? Ну, что ж полюбуюсь на них.
Тойота кремового цвета медленно ползла в потоке машин. Вот и удаленный спальный район Москвы. Скударь свернул на знакомую, исхоженную пешком вдоль и поперек улицу, и подъехал к ее дому. Припарковаться негде не было. В конце дома, превращенном, двумя врытыми столбами в тупик, у крайнего подъезда, статный красавец ремонтировал старенькую «копейку». Скударь хотел уже сдать назад, когда мужчина помахал ему рукой.
– Ставь свою тачку, здесь, на проезде. Она не мешает, я выезжать не буду. Закурить не найдется?
Скударь отдал ему почти полную пачку сигарет.
– Спасибо! Но мне только одну.
– У меня еще есть в бардачке! – сказал Рюрик выныривая из салона машины с огромным букетом роз и коробкой конфет.
– Ну, тогда ладно!
Дверь в подъезд была нараспашку открыта. Скударь нажал в лифте на кнопку седьмого этажа. Лифт был новый, но порядочно исписан доморощенными рифмоплетами. Волнуясь, Скударь доехал до нужного этажа, вышел, поправил галстук, посмотрел на букет и лишь после этого нажал на кнопку звонка. Дверь открылась и его, как в былые времена за руку затащили в квартиру. Не успел он подать цветы и освободить вторую руку, как на шее у него висела та, единственная, с которой он мысленно жил все эти годы. Его облизали, исцеловали, и повели на кухню. На ту же самую кухню, где он любил давить бычки в чайном блюдце.
– Подожди! А где дети?.. Муж?
Смеющиеся, счастливые глаза выглянули в окно.
– Детей я отправила в кино, и на автоматы, они у меня давно просились. А муж, вот он, Жигули ремонтирует.
– Так это твой муж?
– Мой! Он тебе не понравился?
– Почему не понравился? Понравился! Видный шкаф. Я с ним даже немного поговорил.
Окунувшись в свое далекое далеко, а теперь снова близкое и такое родное, Рюрик потерянно улыбался.
– А если он придет?
Она, как всегда отвечала невпопад.
– Ты не бойся его, он у меня смирный. И не ревнивый.
Скударю почему-то вдруг стало стыдно. Он только сейчас уяснил себе, как наверно муторно было ей, когда подначивали ее подружки, спрашивая, через сколько месяцев вновь появится ее студент женишок.
Она засыпала его вопросами. Где он живет? Сколько у него детей? Помнил ли все эти годы ее? Почему ни разу не позвонил? Почему тот раз ушел? И гладила, гладила его лицо.
– Я за этот миг, чтобы только увидеть тебя, пол жизни готова была отдать. Ненаглядный мой, у тебя уже седина начала пробиваться?
Те же ласковые руки, так же нежно, как и раньше ерошили его жесткие волосы.
Сквозь тонкий халат он чувствовал родное и близкое тело. На глазах навернулись слезы, Рюрик спрятал сумрачное лицо, на котором нервно ходили желваки, у нее в волосах. И будто нырнул в обволакивающего дурманом любви и неги, туман. На душе стало тепло и покойно. Он тоже кому-то нужен на этой земле.
Говорят, самые несчастные люди на свете детдомовцы. Поэтому они и ищут всю жизнь тех, кто оставил их пылинкой в этом огромном мирозданье. Пусть хоть кто они будут, но пусть в сознании появится ниточка, что ты не одинокий каменный истукан, стоящий на ветру среди чужих, равнодушных человеческих судеб.