– Да, об этом же и я думаю. Но почему смирение? Своей волей человек стремится к свободе, превозмогая преграды и трудности.
– Да, это верно. Но как избавиться от них, если они плотно накрывают с головой? Если они, только отступив, будут стремиться возвыситься вновь. Чтобы истинно посмотреть на мир, стоит перестать замечать эти стены, не важно – стены страха ли, зла, печали; стоит смириться с ними, чтобы они более не доставляли неудобств, не мешали; с этого мгновения человек руководит своей жизнью, а не навязанное извне. Он возносится выше этого и теперь может направиться к свободе. В каждом человеке есть зерно жизни; мало оно иль велико, плодородна почва иль нет – это не важно, оно живет внутри. Каждый человек истинен по своей природе и не может искусственно эту истинность нарушить и затмить внешними наваждениями. Если ему пока что нравится жить в неведении, пусть так. Но потом и он поймет.
Человек говорил тихо и отчетливо, слова вылетали словно песня из его уст. Иван внимал им, впитывая каждый звук его речей. Его собеседник всё ещё смотрел куда-то в даль, и в свете месяца было видно, как тяжело опускаются веки; волосы его порхали по ветру, но он этого не замечал. Иногда он поглядывал на собеседника и улыбался, а Иван в это время испытывал мощный прилив радости. И не было ничего другого в таком месте.
– Что ты чувствуешь? – осмелился спросить Иван.
– Я? – он задумался. – Мне хорошо, давно я такого не ощущал. Словно открыл для себя заново, – молчание, – любовь. Любовь к людям и миру.
И они снова блаженно помолчали.
– Что же теперь будет? – волнение возвращалось к Ивану.
– А что теперь?
– Я ведь болен, сильно.
– Болеет тело. Душа твоя жива и покойна.
– Да, я ощущаю это сейчас. Я умру?
– Тело не вечно, оно умирает когда-то. Но душа остается навсегда. Твоя душа останется навсегда, скоро ты это поймешь.
– Скоро? – он уловил тонкий намек, а гость понял, что немного промахнулся.
– Очень скоро. Тогда мы с тобой снова встретимся. Мне пора, прощай!
– Прощай!
Человек подошел и поцеловал Ивана в голову, после чего вернулся к столу, взял в руки шляпу и трость, последний раз улыбнувшись, но уже вроде бы себе, глядя в пол. А потом – пропал из виду. Его не было больше здесь. Он не вышел в дверь, не улетел в окно, а просто канул.
Иван сидел на кровати, не дернувшись ни единым мускулом.
– Сколько же жизни моей прошло, а я только сейчас научился её ценить. Сколько осталось ещё несбывшегося, забвенного мной уже теперь навсегда. Сам-то я свободен? Я боюсь смерти, я боюсь собственной незначимости; моя гордость брала понемногу верх, я смотрел на всех людей свысока, принижая их; моя гордыня слепила меня, и я сам не видел их души. Или не хотел видеть – в том же докторе или чтеце газет, – он укорял себя мысленно, произнося эти слова медленно и будто удлиняя собственное презрение в своих же глазах. – Взывая к свободе, к единению с миром, я сам был глух и слеп к другим людям, возомнив себя кем-то особенным, пророком, – он усмехнулся. – И вот теперь:
Кругом нет ничего… Глубокое молчанье…
Пустыня мертвая… И небеса над ней…
Столько я упустил в погоне за чем-то иным, однако потерял больше, чем приобрел. Где же моя любовь к миру? Не смотрю я так, как он, нет у меня пламени жизни и не было никогда. Чему я пытался учить, если сам не понимал? – он замолчал ненадолго. – Но сейчас я чувствую любовь ко всему, я ощущаю мир душой – в этом он мне помог. Он истинный, вот каким нужно быть с человеком – собой – и убеждать собой, а не философиями и идеями. Ведь собой он меня убедил – своим видом и глазами – в своей же правоте, – казалось, он снова приоткрыл для себя плотную завесу, спонтанно, продолжая сидеть на месте и бессознательно уставившись в пол.
В груди начинала ощущаться боль. Радость и возбуждение подобострастно отходили, бесславно уступая место. «Мне тяжело, я не хочу уходить», – думал он теперь, несмотря на сказанные ему слова, бесчувственно опрокинув голову на подушку. Изнуряющая боль подкрадывалась; она терзала и трепала изнутри, оставляя ещё шанс на жизнь, не убивая сразу и мучая тем свою жертву. Она подло перебирала своими бесстыдными лапами по плоти, на щадя даже при самых сердечных мольбах. Она росла и росла, уже стремительно вырывалась наружу, изнывая от жажды свободы. Иван не издавал ни звука, не давал ей повода для победы, не поддавался на её уловки, не пускал наружу. Порой было невыносимо, но он держал её в узде и вроде бы начинал потихоньку возобладать над ней, но та с новым напором начинала рвать, так что силы кончались. Она рвала и рвала без устали, она уже ощущала свою победу, этот сладкий вкус, и прибавляла. Иван сопротивлялся до конца, с боем отдавая каждую секунду. Но боль стала невыносима – в груди все кололо и сжималось, щипало и резало. Невозможно было уже терпеть это, она съедала. Он от боли потерял себя. Мгновение ясности сменилось забвением.