– Да, я так же думаю теперь. И ведь человеку не так трудно показать, каким он может быть, избавившись от всего лишнего, от всех этих высоких ширм. Пусть посмотрит вокруг вновь открывшимися глазами – и он увидит совершенно иные краски. Вчера в «Ферзе» над нами хотели подшутить трое напившихся работяг, но у них не особо вышло. Ваня как-то это всё повернул, что через пару минут они уже сидели за нашим столиком и хохотали вовсю, повествуя нам забавные истории из их жизни. Сейчас, когда ходил за водой, встретил их; говорят, что это было им уроком, что они зареклись пить и взяли за привычку прогуливаться по городу после работы. Большую благодарность передавали Ване, обещались зайти завтра вечером.
– Ловко он с ними, – сказал Петр Сергеевич, внимательно слушавший весь рассказ, подперев подбородок рукой. Видно было, что он неимоверно устал, что чуть ли не кимарит. Филипп это заметил, обернувшись на доктора в конце своей речи.
– Петр Сергеич, ты бы пошел отдохнуть, поспал бы часок-другой, а потом вернулся бы утром.
– Ага, сейчас, а кто помощь оказывать будет, если что? – он оживился немного. – Ты что ли? Нет, Филипп, я останусь, здесь лучше посижу, так вполне сгодится. Не первую ночь я не сплю с больными, мне не привыкать.
– Хороший ты врач всё-таки. Иные давно бы бросили это безнадежное дело и отправились бы спать; встречал таких на своем веку.
– Я тоже встречал таких…сухих. Но их немного, я тебе говорю. Большинство горят своим делом и стремятся помочь каждому, кто к ним обращается. У врачевателей (не у всех опять же) развилось какое-то обостренное чувство сострадания со столетиями. Вроде бы должно быть наоборот, ведь столько смертей повидал наш брат, ан нет. Каждого калеку, каждого безнадежно больного мы лечим до последнего, радеем за него и переживаем, когда он уходит в мир иной. Такова наша планида.
Филипп некоторое время смотрел на него с благоговением, которое потом сменилось несоизмеримой благодарностью, что он сейчас сидит вот здесь и не покидает их. Он отвернулся обратно к окну.
– Петр Сергеич, я выйду подышу немного, ты не против?
– Нет, выходи, конечно.
– Я недалеко, тут посижу под окном на скамейке.
– Хорошо.
Как только он вышел на улицу, он закрыл глаза и вдохнул полной грудью ночной воздух. Спертый запах квартиры претил, в нем можно было задохнуться. Он присел на скамейку, на которой Ивану недавно приходило видение. Голова его опустилась в свои же собственные руки, которые начали без устали тереть глаза, отчего последние увлажнились.
– Куда же он уходит-то? Слишком быстро, слишком стремительно. Что же останется после него? После такого человека не останется ничего; память о нем скоро угаснет… во многих угаснет. А ведь тяжелую мысль он нес, правильную мысль о человеке. Кто теперь будет нести её? Не возымел он должного здесь, не успел…
Он не спеша откинулся к спинке и глянул наверх: там снова пролетела звезда.
– Зачастили они падать, – усмехнулся он и не загадал желание.
Он так и продолжал сидеть, больше не о чем не думая.
Печально видеть, как близкие уходят, как бы мы не были к этому готовы. Некоторые говорят, что не стоит беспокоиться, ведь они уходят в мир иной. Немногие стоики утверждали ранее, что не стоит оплакивать умирающих. Истинно ли это? Мы всегда твердим одно в теории, доказываем с самым ожесточенным рвением, но в жизни словно забываем обо всех философских трактатах, когда дело касается близкого нам человека. Индивидуалист остается индивидуалистом, покуда горе не коснется его семьи; с этих пор он забывает все свои ницшеанские теории и становится чувственной и сострадающей субстанцией. Сострадание свойственно нам, как бы Сверхчеловек ни бежал от него, как бы индивидуалист не старался нам внушить его вредоносность. Главный довод ведь в том, что это ослабляет человека, делает его мягче, чем нужно для великих свершений. Но ведь мы стремительно шагаем к человечности, к душевности и свободе; жестокость и сила как проявления индивидуализма не дают ничего, кроме больших жертв и редких успехов при полном отсутствии чувств. Чувственное содержание, в том числе сострадание, наполняет человека целью – отдавать по возможности себя другим, привнося мир вокруг себя. Для достижения высокоразвитого общества, для создания идеального государства, для порабощения нужны жестокосердные люди. Но что делать потом? Как жить людям во всеобщем зле и проявлении силы? Поэтому после всех потрясений общество преобразуется в тихое и мирное сожительство. Нельзя искусственно отказываться от чувств, навязывая идеалы твердости и разума. Чувство – это великая и неотъемлемая добродетель, присущая человеку.