— Что же ты, папа? — позвал его Сережа. — Придумай что‑нибудь. Ты ведь можешь. Ты все на свете можешь…
Гоша тяжело поднялся, нашел в траве палку, оперся на нее.
Шестичасовая электричка приближалась. Неотвратимо и грозно, будто та проклятая туча.
Прихрамывая и задыхаясь, вскрикивая от боли, Гоша побежал к железнодорожному полотну.
Я ехал после работы домой. Один, без Кости. Он неделю назад получил квартиру и теперь во время перекуров говорил только о своем Тополе. Какой это, мол, перспективный район, сколько там зелени, как удобно ездить к институту… О Гоше он вспомнил только раз:
— Ну, как там твой предтеча?
— Какой предтеча? — не понял я.
— Ну, Псих. Ты же сам его так называл. Предтечей. Человеком из будущего.
— Не знаю, не встречал.
— Жаль, что мы не специалисты, — сказал Костя. — Ведь он феномен. И, заметь, таким его сделала беда. Еще Боуви писал: «Бедствие подобно кузнечному молоту: сокрушая, кует».
Теперь этот разговор вспомнился — к чему и сам не знаю. Может, из духа противоречия. В самом деле — почему доброе и возвышенное в нас должна проявлять именно беда? Надо ли пережить жизненный крах, чтобы стать другим? Может, человека так же преображает радость или, например, настойчивое желание стать другим? Целая куча вопросов, а ответы на них… Ищи в чистом поле. Вот Костя три комнаты получил, счастлив. Стал ли он от этого другим, лучше? Очень я сомневаюсь. И в себе сомневаюсь, еще больше… Что, что может изменить меня, сделать лучше?
Я, кажется, задремал. А проснулся от того, что какая‑то грубая сила вдруг сорвала меня с лавки и швырнула к дремавшей напротив старушке. На меня тоже кто‑то упал. Скрежетали тормоза, шипел под вагоном сжатый воздух. Покрывая шум и ругань, испуганный детский плач, пронзительно и страшно закричал электровоз.
«Сорвали стоп–кран», — мелькнула первая мысль. Но в следующий момент, выбираясь из кучи тел, я понял: тормозил машинист. Экстренно, на всю, как говорят, катушку.
— Человек на рельсах, — сказал молоденький солдат, высунувшись в открытое окно. — Как раз на повороте.
Поезд остановился. Люди выскакивали из вагонов, бежали к электровозу. Я тоже решил посмотреть — что там случилось.
Он лежал на насыпи, метрах в четырех от электровоза. Рядом валялся полиэтиленовый мешок с травой, растоптанные соцветья зверобоя.
Я не понял — мертвый он или только без сознания. Поразила его тщедушность. Гоша казался подростком. Маленький, худущий, какой‑то нескладный.
«На за свои чудеса он сжигает все запасы АТФ, — неведомо почему всплыла вдруг в памяти фраза Кости. — Этого универсального аккумулятора энергии в организме не так уж много. Он сжигает себя…»
Затем я глянул на руки Гоши — и все понял. И ужаснулся.
Руки его — черные и несуразно большие — вцепились в лопнувший рельс, будто старались его соединить. Впрочем, трещины уже не было! На месте разлома багрово сиял свежий шов, и нельзя было понять — то ли дымится раскаленный металл, то ли дымятся полуобугленные Гошины руки…
Я ступил ближе к пострадавшему, и меня самого пронзила внезапная боль. Значит, он жив! Это его боль разлита вокруг, будто черная тяжелая вода. Так по крайней мере мне показалось.
Ни тогда, ни теперь я не выдумывал никаких наукообразных теорий и объяснений, не задавался вопросами. Только иногда вдруг приходит ко мне непонятное волнение и заставляет спрашивать самого себя:
— Как он это смог?
При этом я чувствую и тайную гордость за человека, и непреходящую тоску о его — моем, вашем, всех! — несовершенстве.
И еще. С некоторых пор я возненавидел очереди, особенно молчащие. Я обхожу их теперь за три квартала. Потому что вместо толпы чужих и не всегда добрых людей всякий раз вижу Гошу — маленький, худенький, идет по битому стеклу и улыбается, как та душа, о которой слышал стихи:
Она и мучила себя,
И истязала,
Но вместо близкого конца —
Все вырастала!
Могла бы с телом в мире жить,
Знать сладость хлеба,
Но тесно ей на всей земле,
И мало — неба!
Надо зеленеть
Он встал, как всегда, бесшумно, чтобы не разбудить жену. Было около шести по местному времени. В узком осколке слюды, который он прошлым летом оправил деревом, смутно отразилось его большое нескладное тело. «Будто в спешке собирали – из чего придется», – мельком подумал Ким и улыбнулся.
Он жил уже четвертую жизнь – двести сорок восемь лет от первого рождения и немногим больше тридцати от последнего – и каждый раз, меняя износившийся организм, до мельчайших деталей воссоздавал и свою не очень удачную телесную оболочку. Его приверженность к традиционной биоформе другие Импровизаторы считали чудачеством, прихотью мастера, потому что любая стабильность в изменяющемся мире всегда стоит немалых усилий, гораздо проще придумать себе тело более современное и удобное для работы. Он знал, что начинающие Импровизаторы охотно выращивают массу дополнительных органов чувств, дублируют сердечно–сосудистую систему, объясняя все эти приготовления будущими трудностями. Как же, им предстоит воистину божественное занятие – находить безнадежные, потенциально непригодные к самозарождению жизни миры и пробуждать их, оплодотворять сначала устойчивыми органическими соединениями, затем… Словом, каторжный труд генного проектировщика, обученного методам формирования материальных структур при помощи психополя. Всяческие эксперименты с собственным телом Ким считал баловством, пустой тратой сил и времени. По этому поводу он как‑то бросил фразу, ставшую впоследствии крылатой: «Настоящий Импровизатор должен быть консервативнее природы; ей что, матушке, она могла экспериментировать миллионы лет, у нас же есть сроки и осознанная цель».
…Лес дымился свежей зеленью. Его наполняли бесчисленные шорохи и сдержанное движение: деревья разматывали свитки огромных листьев, готовясь с первыми лучами Звезды собирать драгоценную энергию.
Он потянулся, заложил руки за спину. И тотчас, как было уже не раз, в них ткнулась острая холодная мордочка.
— Это ты, Одноушко Мокрый Нос? – спросил Импровизатор, не оборачиваясь. – Выспался, разбойник?
Из‑за отрогов Сумрачных гор уже пролились первые ручейки зари. На какой‑то миг он вдруг почувствовал то ли приступ досады, то ли прикосновение скуки. Та же бессонница, сгоняющая ни свет ни заря с удобного ложа, тот же рыжий одноухий пес, скорее даже волк – животное ласковое, однако постоянно не ладящее со своими соплеменниками по стае.
«Не загрустил ли ты, старче? – спросил себя Ким. – Может, тебе надоел этот Рай, а? Может, тебя потянуло к людям? В толкотню, беготню, когда локоть – в бок, когда в затылок друг другу дышишь. Иначе откуда бессонница и суета мыслей? Почему вдруг самое дорогое – плоть от плоти твоей становится постылым и чужим? Но нет. Ты просто обленился. Ты забыл, что и Рай надо совершенствовать. Тебе наконец пора заняться делом».
Импровизатор вспомнил сегодняшнюю ночь и прикрыл глаза, наслаждаясь отрывками видений–воспоминаний, таких ярких, будто все повторялось вновь и наяву, а не в памяти.
…Он дунул на «подсолнух» – желтый здоровенный цветок, который создал специально для освещения, – и живой ночник погас.
— Почему ты дрожишь? Тебе холодно? Не надо так много купаться перед сном.
— Нет, Кимушка. Мне хорошо… с тобой. Только мне чуть–чуть страшно. Скоро, наверное, придут ветры. Я чувствую их приход.
— Глупенькая. Чем они нам помешают?
— Я не боюсь ветра. Но он приходит, когда приближается Звезда. Она становится тогда огромной, косматой… Она может упасть на наш дом. Ты сам как‑то говорил.
— Спи, моя Отрада, спи. До лета еще далеко, но чтобы тебя успокоить… Я завтра же пойду к пустоши. Там мои глаза и уши, которые стерегут нашу Звезду. Все будет хорошо.