Звякнул колокольчик. Жюль, тотчас забыв о своей Луизе, побежал открывать дверь.
Наверное, этот ненастный день графиня из прихоти посчитала солнечным. Она не только заметила Делабара, но даже поздоровалась с ним. Делабар просиял. Он смотрел на нее, будто пес, преданно и влюбленно. Может, и вправду их души встречались во сне?
— Господин Жюль, – деловито заявила графиня, поправляя корону прически. – Я сегодня сокращаю сеанс. У меня ожидаются гости, кроме того, мне надоело позировать. Весьма бессмысленное занятие. Я думала, что это будет интересней.
— Смысл есть, – хмуро возразил Жюль. – Разве вас не радует мысль, что ваше изображение украсит ратушу?
— Ах, – сказала госпожа Натали, – когда это еще будет. Да и кто будет знать, что Кариатида – это я!
«Я! Я буду знать! – едва не воскликнул Делабар. – Вместо церкви я буду ходить теперь к ратуше, госпожа!»
Графиня заметила его пылкий взгляд, холодно кивнула в сторону Делабара:
— Ваш подмастерье, господин Жюль, изнывает от скуки. В моем доме слуги всегда при деле и не пялят глаза на гостей. Тем более на дам.
Делабару от обиды свело скулы.
— Вы ошибаетесь, сударыня, – с ехидцей сказал Жюль. – Господин Делабар, правда, беден, но он не подмастерье и не слуга. Он свободный человек. И так же, как и вы, позирует для ратуши.
— Вы шутите?! – воскликнула графиня. На ее щеках зажегся гневный румянец. – Чтобы этот мужлан – и рядом со мной? В кошмарном сне – это еще куда ни шло. – Она на миг смутилась. – Но на площади, рядом со мной?! Ни за что! Вы просто шут, господин Жюль! С меня довольно. Прощайте!
Делабар замер.
«Она сказала – сон! Значит, было! Был огонь! Ведь только любящим сердцам провидение посылает одинаковые сны».
Хлопнула дверь.
— Вот и кончилась твоя любовь, приятель. – Жюль пожал плечами. – По этому поводу я схожу к мадам Боннэ за бутылочкой вина. Помянем все святое.
Сырое полотно с шумом полетело на землю.
— Надо отойти дальше, – посоветовал скульптор.
Мэр города рассмеялся:
— Ничего, господин Жюль. Перспективу мы позже посмотрим. Наверное, недаром говорят: художники показывают свои работы издали, чтобы скрыть изъяны и недостатки. Ну, ну, не обижайтесь. С заказом вы справились. Право, как живые.
Он запрокинул голову, всматриваясь в фигуры Атланта и Кариатиды.
— Мне нравится! – заключил мэр. – Вон какая она воздушная да капризная: ишь, отвернулась, не подступись, будто знатная дама.
— А как вам Атлант? – спросил скульптор, и довольная улыбка озарила его лицо.
— Глаз с нее не сводит, – засмеялся мэр. – А ему следует балкон поддерживать.
— Значит, поймал я их линию, – загадочно сказал скульптор и повернулся к мэру: – Означают ли ваши слова, сударь, что я могу получить вознаграждение?
— Сполна, мой дорогой, – ответил тот, любуясь Кариатидой. – И дополнительное тоже. За высокое умение, которое оживило сей камень.
Над черепичными крышами катилась полная луна. Часы, расположенные слева от балкона, который поддерживали Атлант и Кариатида, ударили с тупой и мертвой силой, возвещая полночь.
Низкий тугой звук толкнул Атланта и разбудил его. Тихий ток жизни вошел в каменное тело, и белый мрамор чуть–чуть порозовел. В следующий миг он увидел Кариатиду и вздрогнул от неожиданности – от уступа, на котором он стоял, откололся кусок штукатурки и обрушился вниз. Вне всяких сомнений, мастерство господина Жюля скрыло ток жизни и в изваянии Натали. Вне всяких сомнений, ее каменному сну тоже пришел конец, но – гордая и надменная она не подала и виду. Серебристый свет луны нерешительно касался ее обнаженной груди (господи, Жюль, зачем ты открыл ее всему миру?), струился по складкам мраморной одежды. Атлант поспешил отвести взор и впервые ощутил окаменелость своего нового тела, увидел нелепые бугры мускулов. Мысли его двигались крайне медленно. Прошла не одна неделя после пробуждения, пока он почувствовал и осознал свет и мрак, собственную неподвижность и многоликую жизнь города, которая протекала где‑то там внизу – непостижимая и мучительно знакомая. Но то, что Натали по–прежнему не замечает его, презирает даже тень Атланта, он понял сразу, как только увидел ее рядом, с другой стороны балкона.
В этой жизни все было иначе. Время текло по улицам, здесь же, на уровне крыш, оно дремало, угадывалась только смена времен года – по наряду деревьев да еще по тому, что пролетало мимо балкона – дождь или снег. Годы здесь менялись чаще, чем дни. Настоящая жизнь измеряется событиями, сюда же только птицы залетали да иногда, весной, собирались на балконе кошачьи компании – петь серенады.
Атланту эта медленная жизнь нравилась. Медленная жизнь предполагала вечное занятие, и оно у него было. Он смотрел на свою Натали, и каменное существо его наполнялось обожанием.
Теперь он часто вспоминал свой сон. Им в самом деле назначено быть вместе. Вместе, да не совсем. В той, настоящей, жизни он не сказал ей ни слова – так вышло, говорил всегда Жюль, – а нынче уста и вовсе немые. Но это не пугало Атланта. Он видит Натали, и рано или поздно ей надоест притворяться камнем, она оценит его верность и терпение. Неважно когда через десять лет, через тысячу… Нет конца их странной жизни, и нет конца его терпению.
Так думал Атлант. Но иногда, в морозные ночи, обычная выдержка изменяла ему. Появлялось желание перешагнуть, перепрыгнуть пространство, разделявшее их, прижать Натали к себе, прикрыть ее от стужи своим большим телом, согреть. Еще тоскливее было Атланту в метели. Снег разрастался, слепил глаза, его белая пелена скрывала Натали, и ему мерещилось самое невероятное: вдруг украдут ее или сама уйдет – гордячка, недотрога.
Прошло много лет.
Однажды утром он заметил в переулке странную процессию: пегая лошадка тянула по мостовой телегу, на которой был установлен простой дощатый гроб; за телегой шли несколько старух и мальчик – видимо, случайно пристали, из любопытства. Траурная процессия приблизилась.
У ворот ратуши стояли какие‑то люди и тихонько переговаривались. Он прислушался.
— Как ее судьба разорила, – вздохнула черноглазая цветочница. – Ни добра, ни тела.
— Графиней была, – подтвердил востроносый господин в измятой рубашке.
Атлант посмотрел вниз, на покойницу – худую, кривоносую старуху – и ужаснулся. Неужели эта безобразная старуха – Натали, его вечная любовь, его ненаглядная Шейка?! Нет, нет, нет! Привиделось, показалось! Нет!
Атлант поспешно глянул влево, на свою нынешнюю Натали, чтобы убедиться: Кариатида по–прежнему молода и прекрасна. Глянул и впервые за все годы встретил ее взгляд.
«Не смотри ТУДА! – говорил он. – Не смей туда смотреть!»
Атлант, как все немые, отлично знал язык взглядов, по едва заметному движению губ мог узнать произнесенное слово. Он понял высочайшее повеление и несказанно обрадовался – свершилось! – Натали наконец оттаяла. Не беда, что минуту спустя Кариатида вновь стала недоступной, как звезда, а ее надменный взгляд уплыл в пустое небо. Свершилось!
День тот, без меры знойный, тянулся будто год, потому что радость не измеряется временем, а живет сама по себе. К вечеру ветер пригнал по–азиатски лютую орду туч, сухие молнии несколько раз стеганули город, и хлынула вода. Не ливень, а именно вода, теплый бурлящий водопад, вмиг спрятавший дома и деревья. Под мышкой у Атланта беспокойно завозились ласточки. Они жили там уже четвертое лето, прилепив гнездо в расщелине между телом и стеной ратуши. Это были приятные соседи. Особенно Атланта умиляли птенцы, которые появлялись каждой весной и тыкались в его руку мягкими голодными клювиками. Получалось щекотно и смешно.
Ветер, наверное, изменил направление. Теперь балкон не прикрывал их, вода неслась везде, и Атланту вдруг показалось, что этот живой упругий поток объединил его с любимой, связал тысячами нитей дождя в одно целое. Нечто подобное пригрезилось, наверное, и Натали. Вспыхнувшая молния выхватила на миг ее лицо из мрака. Натали улыбалась.
После этого они стали здороваться по утрам.
Атлант терпеливо учил любимую разговаривать взглядами, едва заметными движениями каменных губ. Он рассказывал ей о кузнице, о Луи и дядюшке Раймоне, о том, как нашел его Жюль и уговорил позировать… Он рассказал ей также свой сон и попробовал передать, что он почувствовал, когда увидел ее в мастерской, о чем думал все эти годы. Он рассказывал ей все это эдак лет пятьдесят. Натали больше молчала, и Атлант уже начал побаиваться: вдруг состарится мрамор, а он так и не узнает, чем жила она, какие цветы и песни любила.