— Бланка–а-а! — Его крик поглотило пространство.
Ни один атом мироздания не содрогнулся от случившегося, не сорвалась с чистого небосклона ни одна искорка звезды. На приборном щитке вместо красной зажглась зеленая лампочка: перегрузка и крен, мол, исчезли, режим полета вновь оптимальный.
Планер возвращался к Западне.
«Вот все и кончилось, — подумал Роберт. — Больным я ничем помочь не смогу. Они уйдут, все до одного. Как те птицы, которые не имели ног. «Помоги тем, кто остается…» Кому, Бланка? Людям, человечеству? Но я пигмей, пойми. Единственное, что я могу, — уйти за тобой. Ведь одиночество — одна из форм небытия. Я вправе выбрать. Я уже выбрал. Только перед этим… Есть еще Западня, в которой томится Змей. Нельзя, чтобы мое кошмарное создание досталось Хьюзу или его друзьям… Я помогу, любимая, тем, кто остается…»
Роберт набрал на браслете связи секретный код.
— Голоден! Голоден! Голоден! — тут же отозвался плазменный монстр. — Ощущаю острую нехватку энергии. Готов к активному поиску и потреблению.
— Потерпи минутку, — сказал Роберт, — Я уже близко.
Он мстительно улыбнулся, вспомнив постное лицо Хьюза. Наконец‑то полковник встретится с тем, кто обладает и его голосом, и его хищным нравом. Лицом к лицу…
Внизу в предутренней дымке показались строения Западни, огни посадочной–полосы.
— Слушай внимательно, Змей, — Роберт наконец расслабился, откинулся на спинку сидения. — Передаю изменения основной программы. Как понял?
— Вас понял. Готов зафиксировать изменения основной программы.
Роберт вывел планер на посадочную прямую. Туда, поближе к своему детищу, чтобы не мучиться долго…
— Я снимаю все запреты, — твердо сказал он в пуговку микрофона. — Все без исключения. Новая программа: полное потребление в радиусе двух миль с последующим самоуничтожением. Разрешаю экстренный выход на поверхность. Выходи на волю, Змей!
Яростный факел огня ударил из‑под земли неподалеку от лабораторного корпуса, будто под Западней, сокрушая ее постройки и все вокруг, вдруг ожил вулкан.
Взрывная волна подхватила планер буквально в нескольких метрах от посадочной полосы, швырнула обратно в небо. В следующий миг тело Роберта как бы взорвалось адской болью. Он замычал, не в силах ни дохнуть, ни выдохнуть. В глаза будто плеснули кипятком.
Сквозь кровавый туман он все же увидел, как самозабвенно пляшет Змей над горящими развалинами, факелы деревьев, черный дым пожарища, который спрятал остатки Западни. Центра больше не существовало.
Он все чаще попадал в провалы забытья, но все же пробовал ползти. Кое‑что у него получалось — он дополз уже до аллейки, которая вела от подножия холма к тому, что осталось от административного корпуса.
Возвращаясь из очередного провала, Роберт вдруг услышал высокий старушечий голос, который звучал где‑то в небесах, скрытых завесой дыма. Он узнал голос: так пела–плакала на похоронах его отца одна из старушек–плакальщиц. Когда ее голос начинал возвышаться над причитаниями, ему, десятилетнему, казалось — вот сейчас, сию секунду остановится сердце. От черного ужаса, жалости, непонимания того, как это отец, его добрый и веселый отец, мог вот так внезапно умереть.
Сейчас старушкин голос оплакивал прекрасную птицу, которая упала с небес в холодные воды, да не стала рыбой — камнем стала…
— Я иду к тебе, Бланка, — прошептал Роберт.
Ему послышался в небе второй голос, и он даже потянулся к нему навстречу, ломая аккуратно подстриженные кусты. Сбылось! Их отпевают вдвоем. Они уходят вместе…
Последнее, что увидел Роберт, — черную башню Змея, который все‑таки нашел хозяина. Монстр раскачивался над верхушками деревьев, готовясь уничтожить себя и своего создателя. От него исходил смертельный, поистине космический холод. Роберту померещилось, что в последний миг у плазменного чудовища вдруг обнаружилось подобие лица с парой огромных глаз.
Но вот чего в них было больше — сожаления или презрения, он так и не успел понять.
Залив Недотроги
Мне было девятнадцать, когда я впервые увидел море.
Случилось это вечером, почти ночью, несколько странным образом.
Когда я вышел к берегу, луна как раз спряталась. Холодная громада, чью глубину и необъятность невозможно было представить, таилась рядом, в нескольких шагах. На душе стало неуютно. Появилось жутковатое ощущение, будто я иду в темноте у края пропасти. Позже я понял: так большая глубина пугает плохих пловцов.
Стоял полный штиль. Чуть живая вода уходила во мрак и там соединялась с ним.
«Море всегда вне земли, значит, оно хоть немножко, а внеземное», — подумал я. Моря и океаны вдруг представились мне неким космическим существом, поселившимся миллиарды лет назад на Земле. Плюхнулось с небес, заревело, растекаясь, захватило почти весь мир, но часть суши не далась, уцелела. Живут теперь рядом. Опасное это существо или, может, доброе? Кто его знает. Ясно одно: чужое оно земле, чуждое.
«Ты что выдумываешь?» — плеснула волна и облизала мои босые ноги.
Будто по заказу, занавес облаков вдруг раздвинулся. На воде засверкал клинок лунной дорожки. Скалы и тропинку, таинственные глубины и ракушки под ногами залил зыбкий пепельный свет.
И сразу все изменилось.
Куда и девались тревога, ощущение опасности. Ответной волной плеснул в душе восторг: вот оно, море. Долгожданное, еще ни разу не виденное, невозможно красивое даже в этот сонный час.
Я побежал вдоль кромки прибоя, размахивая руками, подпрыгивая. Затем присел на первый попавшийся камень, задумался: «Как же я попал на берег?»
Странность заключалась в следующем. Кузьма Петрович, у которого я остановился, сказал, что возле его дома выхода к морю нет — сплошные скалы и обрывы. Надо, мол, около километра идти по тропе к дому отдыха. Я же, решив прогуляться, прошел от калитки сада буквально двадцать–тридцать шагов и наткнулся на неприметную расщелину в скалах. От нечего делать я протиснулся в нее и… очутился на берегу небольшого залива. Как же так? По–видимому, Кузьма Петрович разбирается только в вине и не знает толком окрестностей.
Я приехал в село из Симферополя последним рейсовым. Еще полчаса потратил, чтобы разыскать дом деда, адрес которого мне дал Коля Зинчук — наш фотокорреспондент.
Кузьма Петрович, маленький и какой‑то обиженный, сразу спросил рекомендацию.
— От Коли я, со Львова. Он у вас уже два раза останавливался.
— Белявый такой, с коробкой? — уточнил дед. От него здорово попахивало вином.
— Ага… Снимает у нас в газете.
— Знаю. Он и меня щелкнул, — Кузьма Петрович неопределенно кивнул, то ли признавая искусство Зинчука, то ли как бы говоря своим жестом: «Баловство все это», однако закончил речь вполне миролюбиво: — Давай паспорт — для прописки надо, и деньги вперед.
Я отдал деду паспорт и деньги. Кузьма Петрович небрежно положил их в карман и пошел в глубь сада. Через несколько шагов он остановился.
— Здесь улики стоят, — Кузьма Петрович показал на смутно виднеющиеся в темноте ящики. — Не перекинь, если ночью под градусом будешь идти.
— Почему обязательно под градусом? — удивился я.
— Про меня хоть под парусом, — хмыкнул дед. — Ты ж отдыхать приехал или как? Захочешь винца — в магазин не ходи. Своего продам.
— Спасибо.
— Не за спасибо. Полтора рубля литр. Зато вино редкое. Оно, зараза, меня сначала человеком сделало, а потом и погубило.
Дед включил во времянке свет и ушел.
Я осмотрелся. Металлическая кровать, столик, стул, возле двери — вешалка. Не густо, но жить можно. Улыбку вызвало постельное белье, на котором в каждом углу красовался черный штамп дома отдыха «Прибой». По всему видать, ходил в свое время Кузьма Петрович и в завхозах.
Мне не сиделось во времянке, хотя часы показывали полночь. Скалы так скалы. Хоть издали увижу море или, может, прибой услышу.
И вот — сбылось.
Сижу на камне. Море дышит у ног, спокойное, будто большой и умный пес. Потерянным колесом от чумацкой повозки катится над головой луна. А за нею в небе — соль. Рассыпали ее там видимо–невидимо, а кто, когда…