— И что Гастон?
— Он избил Амаранту и грозится проткнуть мне брюхо. Гастон вне себя от ярости. Не знаю, откуда он пронюхал, может, прочел твою книгу, но он знает, что мы жили как муж и жена.
— Чем же я помогу тебе, сынок? — последнее слово вырвалось непроизвольно, и Габриэль крепче сжал телефонную трубку.
— Не знаю, — Аурелиано всхлипнул. — Пусть все вернется. Пусть будет так, как ты задумал. Ведь ты — наш общий отец. Сделай что‑нибудь!
— Жизнь есть жизнь, мой мальчик, — сказал писатель, ощущая в груди смертельную пустоту и усталость. — Она слишком сильна, чтоб подчиниться книге.
— Но я пропаду без Амаранты. Я вновь подслушиваю, как она занимается любовью с Гастоном и вопит, будто кошка. По ночам я терзаю зубами ее сорочку, а от воспоминаний у меня останавливается сердце.
— Возвращение Гастона, возможно, ничего не изменит, — осторожно сказал писатель, прикидывая, как может измениться придуманный им сюжет. — Если у вас родится ребенок…
— Нет, нет! — испугался Аурелиано. — Я совсем обезумел от любви и наговорил тебе бог знает чего. Я не хочу, чтобы Амаранта умерла, как в твоей книге. Уж лучше пусть живет с Гастоном.
— Ты запутался в своих желаниях, мальчик. — У Габриэля от волнения заболело сердце. — Я не могу изменить ход жизни. Она сильнее нас.
— Дай мне совет, отец, — попросил Аурелиано. — Ничего не делай, только скажи: как мне быть дальше?
— Не знаю, — тихо сказал писатель. — Советы еще никого не сделали счастливей, Аурелиано. Я уже никому из вас ничем не смогу помочь, сынок. Запомни это и передай другим. Вы вышли за пределы сюжета, и я вам больше не… отец. В настоящей жизни мне ничто не подвластно.
Он осторожно опустил трубку и пошел к домашней аптечке, чтобы выпить успокоительное.
— Ты что‑то бледный, — заметила за ужином жена.
Габриэль отсутствующе кивнул. Жена еще что‑то сказала. Занятый своими невеселыми мыслями, он снова кивнул, однако невпопад.
— Ты вовсе не слышишь, что тебе говорят, — упрекнула жена. — Полчаса назад в сад забралась какая‑то женщина. Мулатка. Она заглядывала в окна и напугала нашего мальчика.
— Надо было позвать меня. — Он пожал плечами и стал задумчиво чистить банан.
— Мальчик закричал — и она убежала, — объяснила жена.
— Тогда и говорить не о чем.
Габриэлю хотелось одного: чтобы скорее кончился этот душный вечер, обещающий грозу, чтобы ночь уложила домашних в постели и он, наконец, мог побыть один. Надо обдумать все, взвесить. Радовало, что особого шума открытие Макондо не вызвало. Нескольких репортеров, конечно, пришлось отвадить, но известие о чуде не стало сенсацией. Почему — трудно судить. По–видимому, прав профессор: мы теряем так много, мы столь равнодушны, что находка крошечного городка, пусть рожденного небывало, фантастично — в дыму и пламени взрыва человеческого воображения, никого особенно не взволновала. Может быть и другое объяснение: люди понимают, как трудно и больно ему, своим молчанием и деликатностью они как бы говорят: это твое личное дело, Габриэль, думай сам…
Он вышел в сад и бродил там, пока в доме не погасли огни. Теплый неторопливый дождь вполне соответствовал его настроению. Дождь намочил волосы, приклеил к телу рубашку. Отсырели даже сигареты, и Габриэль вернулся в дом, чтобы закурить. Дверь в холл он оставил открытой. Постоит потом на пороге, послушает шепот дождя, который успокаивает лучше, всяких лекарств.
Что‑то зашуршало за его спиной, шевельнулся воздух. Габриэль обернулся.
В проеме двери стояла молодая женщина в цветастом шелковом платье. Она, видно, тоже долго бродила под дождем: черные волосы влажно блестели, платье, надетое на голое тело, облепило все явные и тайные изгибы. В лице женщины, ее манере держаться удивительным образом сочетались чистота и искушенность в самых дерзких секретах любви.
«Они решили, что телефон не заменит живого общения, и послали к Отцу эту босую красавицу», — с горькой самоиронией подумал писатель.
— Это ты вечером заглядывала в окна? — спросил он, осененный внезапной догадкой.
— Прости, — сказала женщина, и голос ее был обещанием рая. — Я не хотела напугать твоего мальчика. Я искала тебя.
Она переступила с ноги на ногу, и темные острия груди, проглядывающие сквозь мокрый шелк, грозно колыхнулись.
— Тебя послали… — начал было Габриэль, но непрошеная гостья, презрительно фыркнув, перебила его речь:
— Хотела бы я увидеть того безумца, который взялся бы командовать мной! Пусть спросит кости моей бабушки, чем это кончается.
— Эрендира! Простодушная Эрендира! — воскликнул писатель. Он шагнул навстречу женщине, прижал к себе, будто дочь, которую много лет не видел. Эрендира осыпала его поцелуями, и в какой‑то миг Габриэль вдруг понял, что в них нет и намека на дочерние чувства. Страсть и только страсть была в этих жадных и искусных прикосновениях губ. Он неловко освободился от объятий, отступил в недоумении.
— Сумочка… — сказал он, указывая глазами. — Упала…
Из сумочки выпали какие‑то бумаги, газетные и журнальные вырезки. Эрендира наклонилась, чтобы поднять их, но от резкого движения бумаги разлетелись в разные стороны. Габриэль увидел, что это его многочисленные фотопортреты и интервью, свежие и многолетней давности, даже пожелтевшие.
— Зачем это? — удивился он.
Эрендира вздрогнула, будто от удара, подняла взгляд.
— Была когда‑то простодушной, — мрачно сказала она. Глаза женщины сверкнули. — Смешно получается…
Она задумалась над чем‑то своим, бессильно присела на пол, но глаза ее по–охотничьи ловили малейшее движение Габриэля.
— Нелепица получается, — упрямо и одновременно вопросительно повторила Эрендира. — Я должна тебя ненавидеть: ты дал мне мерзкую судьбу и определил цену в двадцать сентаво. Когда‑то все проститутки мира в сравнении со мной были святыми… Я победила — ушла, захватив с собой бабушкино золото… И вот вместо того, чтобы ненавидеть тебя всей душой и всем своим золотом, я сгораю на костре бессмысленной любви…
— Что с тобой было потом? — спросил Габриэль. Его сердце будто стегали крапивой.
— Ты‑то должен знать. — Эрендира пожала плечами. — Мы бросились бежать, когда Улисс проткнул эту мерзавку в пятый раз. Но он был слаб, Улисс. Его настигли на берегу моря. Через полгода он скончался в тюрьме… А я ушла… Через четыре года я вернулась в Макондо и распорола там бабушкин жилет с золотыми слитками… Остальные годы я жила как трава… Я поздно узнала о тебе. После этого все и началось… — Эрендира устало показала на вырезки. — В этом чувстве не больше смысла, чем в моей нелепой судьбе.
Она вдруг вскочила — мягко и сильно, будто зверь.
— Послушай, — жарко прошептала мулатка, прикасаясь к нему грудью. — Я хороша собой, а ты, знаю, не святой. Послушай, любимый мой. Ты назначил мне цену в двадцать сентаво, а я тебе за эту ночь отдам все золотые слитки. Уведи меня отсюда!
— Ты придумала эту страсть, — улыбнулся Габриэль. — Все девчонки влюбляются в артистов и писателей. Потом они перерастают свою детскую влюбленность и напрочь забывают кумиров.
— Я тысячу раз женщина, и ты прекрасно знаешь об этом, — зло сказала Эрендира.
— Ты еще девочка, — мягко возразил писатель. — Ты прожила сначала взрослую жизнь, а теперь возвратилась к детству. Человек не может умереть, не побывав ребенком.
— Но я хочу тебя, — прошептала Эрендира. — Я мечтала о тебе.
— Детское и взрослое нельзя смешивать, — сказал Габриэль, собирая свои портреты. — Нельзя все любить ртом, руками, телом. Надо что‑нибудь оставить душе. Такой любви нам всегда не хватает. Тебе, мне, всем. Понимаешь?!
— Твоя душа занята, — горячо возразила Эрендира. — Работой, семьей, друзьями.
— Там найдется еще уголочек, — у Габриэля отлегло от сердца. Он смотрел на мулатку с нежностью и восхищением. — Ты можешь не верить, но я любил тебя еще тогда, когда впервые создал твой образ.
— Ты жалел, а не любил. — Эрендира запихнула вырезки в сумочку. — Это не одно и то же.
Она глянула на маленькие золотые часы, капелькой повисшие на смуглой руке.
— Через полтора часа поезд, — сказала женщина и достала сигарету. — Будем считать, что для начала все не так уж плохо. Я увидела тебя, ты — меня… Не прогнал, не оскорбил, пообещал уголочек души… — Эрендира грустно улыбнулась.
— Я отвезу тебя на вокзал, — предложил Габриэль.
Женщина отрицательно покачала головой и вышла из холла. Ее цветастое платье тут же растворилось в темноте, только огонек сигареты еще несколько мгновений порхал светлячком в саду. Потом исчез и он.
Гости разошлись далеко за полночь.
От выпитого, — а выпил он много, — слегка кружилась голова. Жена поднялась в свою комнату. Габриэль допил из фужера вино и решил позвонить приятелю.
— Не спишь? — спросил он и пожаловался: — Мои герои вконец обнаглели. Каждый день звонят, будто я сенатор от их департамента… И вообще! Что станет с миром, если все, что создало воображение, начнет материализоваться?
— Успокойся, — сказал приятель. — Тысячи лет такого не было. И впредь не будет. Тебе просто повезло, а ты еще и недоволен.
— Но они не дают мне работать! — возразил Габриэль. — Эта кутерьма длится две недели. Я за это время не написал и строчки. Так что, по–твоему, тогда Макондо: награда или наказание?
— Это как дети, — вздохнул приятель. — Они и наше счастье, и одновременно погибель. Иди спать, философ.
— Нет уж, — пробормотал писатель, кладя трубку. — Я кое‑что придумал. Я помогу им! И себе заодно помогу…
Он направился на кухню. Припоминая рассказы бабушки Транкилины, которые с восторгом слушал в детстве, Габриэль выдернул из старого веера перо, а в ящиках комода нашел пакет с орехами. Чего‑то не хватало, и он, подумав, достал свечу.
— Сейчас мы наведем в мироздании порядок, — засмеялся писатель, увлеченный приготовлениями к колдовству.
Он зажег свечу, капнул на палец несколько капель воска. Затем положил в пепельницу скорлупу ореха и перо, зажег их и стал быстро тереть палец, приговаривая:
— Отстань, воск, отлепись! Вместе с хлопотами сгинь! Моими и ихними… Пусть живут себе как знают, — добавил он для пущей убедительности.
Перо прогорело, пахнув напоследок в лицо вонючим дымом.
И тут Габриэль испугался. Он что‑то не так сказал! Его могут неправильно понять! Он не может и не хочет избавляться от хлопот ценой Макондо. Пусть они живут! Сто, тысячу лет. Просто пусть поменьше теребят его своими проблемами и неприятностями… Он неправильно сформулировал желание!
Габриэль даже застонал, поверив, как в детстве, что волшебство немедленно сбудется. И тут же вспомнил другой рассказ бабушки Транкилины. Да, да! Она говорила, что чем дольше выдержишь боль, тем сильнее проявится чародейство.
— Спаси Макондо! — шепотом обратился Габриэль неизвестно к кому и сунул палец в пламя свечи.
Резкая боль отрезвила его, но он не отнял руку. А когда терпеть стало невмочь, в холле грянул телефон.
— Это ты! — обрадовался Габриэль, услышав далекий голос Эрендиры. — Какая ты молодец, что позвонила! Как там Макондо? Что нового? Хосе перекрыл крышу? Отлично! Какая еще аптека? Ах, да… Свадьба?! Я приеду. Со всей семьей… Ты молодец, плутовка!.. У вас что — опять дождь? Извини, плохо слышно… Да, скажи в «Отеле Хакоба», пусть оставят две комнаты… Что за цветы…
Он потерял ощущение времени, стараясь продлить разговор, который подчас уже шел ни о чем, и радуясь, что его создание живет и, кажется, даже начинает возрождаться вопреки здравому смыслу и сюжету романа. Голос Эрендиры пропал, появился вновь.
— Я понимаю — дождь, — кричал он в трубку, забыв, что может разбудить жену. — Алло, алло… Пустое, звук теряется в болотах… Расскажи еще что‑нибудь.
Голос Эрендиры вдруг оборвался на полуслове. Габриэль кричал, дул в трубку, стучал по рычажкам аппарата, но Эрендира не отзывалась.
Габриэль позвонил на телефонную станцию.
— Почему прервали разговор? Если у абонента нет денег, переведите на мой счет, — потребовал он.
— С кем вы разговаривали? — спросила телефонистка.
— Макондо! Мне нужно Макондо!
— С Макондо связи нет, — сонным голосом ответила телефонистка.