24
Вестри задержался в Варшаве после всеобщего бегства. Его не испугали слухи о вступлении немцев в город; имея в запасе швейцарское подданство, он мог вообще остаться и ждать, пока новые хозяева не наведут порядок в этом польском бедламе.
И все-таки вскоре он решил уехать. По двум причинам. Во-первых, участились налеты и пребывание в городе становилось все более опасным. Поначалу было похоже, что город отдадут без особого сопротивления и, возможно, будут защищать Прагу. Но после временного кризиса, сразу после призыва Умястовского распространились слухи, будто первые немецкие атаки в районе Охоты и Воли отбиты и немцы ограничились окружением города с запада и наблюдением. Этот успех неслыханно поднял дух жителей, теперь сдача города без боя казалась немыслимой. Но как раз осада, все более реальная в связи с победами немцев на Нареве и Буге, ни в малейшей степени не устраивала Вестри.
Была и другая причина, быть может даже более серьезная. После массового бегства жителей Варшавы Вестри сразу почувствовал, что живет в некой пустоте. В четверг сторож его особняка в Аллеях пожаловался, что ночью каких-то три типа пытались выломать ворота. Вестри позвонил в правительственный комиссариат. Никто не ответил. Тогда он стал звонить в министерство внутренних дел — трубку снял какой-то грубиян. Фамилия Вестри не произвела на него никакого впечатления. На вопрос, где вице-министр Бурда-Ожельский, он ответил пошлой остротой.
С каждым часом Вестри все острее ощущал свою оторванность от мира: в этом миллионном городе он вдруг как бы стал Робинзоном. Какое ему дело до того, что возле булочных стояли длинные очереди, что после каждого налета люди, как муравьи, копались в руинах, извлекали трупы и суетились над ранеными, что в предместьях, кажется, созданы добровольческие отряды? Вестри, как Робинзон, должен был сам заботиться о любой мелочи, даже о хлебе, о любой мелочи, значения которой для существования человека он последние двадцать лет попросту не замечал.
Общественная среда, для которой фамилия Вестри звучала как пароль, открывавший все двери, — эта среда исчезла. Только в посольствах осталось по несколько служащих, иногда даже высшего ранга, но и те плохо справлялись с повседневными заботами и сетовали, к примеру, на отсутствие воды или мяса. Важнейшие свои бумаги Вестри еще в конце августа переслал через швейцарского курьера в Женеву, теперь ему не хотелось без надобности показываться в посольстве. Один на один с шофером Пенташеком, дрожа за свою шкуру во время налетов, предоставленный невеселым размышлениям о бренности государств, политических влияний, высоких постов, он быстро потерял, казалось бы, врожденное душевное спокойствие и решил покончить с робинзонадой, пуститься на поиски той резонаторной коробки, без которой он был подобен нудно бренчащей струне, не имеющей ничего общего с искусно сделанным музыкальным инструментом.
Он выехал рано, почти на рассвете, желая выбраться из города до ежедневных утренних налетов и рассчитывая, что четыреста километров до Львова, где он собирался переночевать у приятеля — бельгийца из «Стандард ойл», — займут самое большее десять часов. Через мост они кое-как перебрались, несмотря на два встречных потока — войск и беженцев, движущихся на восток, и войск с обозами, устремившихся на запад. Он глядел на жалкие фигуры солдат, облепивших повозки, и содрогался: какая же это жестокая болезнь — современная война, если за десять дней люди дошли до такого состояния! Вестри торопил шофера.
У выезда из Праги их задержали. Какой-то унтер-офицер потребовал документы и пропуск на машину; при этом он смотрел на их спортивный двухместный «тальбот» так подозрительно, словно перед ним стоял немецкий танк. Потом унтер-офицер сослался на приказ о реквизиции всех машин и отказался слушать объяснения Вестри, доказывавшего, что пропуск, выданный ему в первый же день войны, освобождает его машину от реквизиции. Неизвестно, чем кончился бы спор, если бы не первый утренний налет. Унтер-офицер поспешил укрыться в импровизированном убежище, крича на бегу, чтобы они его ждали. Вестри шепнул:
— Полный газ!
Поворот был близко, унтер-офицер не стрелял.
После этого случая ко всем неприятностям, связанным с бегством, — бомбежки, пробки на дорогах, настойчивые просьбы разных людей, особенно женщин, подвезти их — прибавилась еще одна: страх перед властями, особенно военными. В глазах Вестри война внесла странные изменения в ранее установленную иерархию: капитан стал страшнее полковника, подпоручик — капитана. Однако смертельную опасность представляли только сержанты и особенно капралы.