Кто-то совсем рядом захлопал в ладоши.
— Отобьем! — крикнул с трудом протиснувшийся к ним Вестри, и Крися, как показалось Потоцкому, с радостным писком бросилась в его объятия.
Сенатор вернулся к столику, размышляя о том, как бы поскорее отсюда выбраться. Вестри внушал ему отвращение и зависть. Хамство царит везде и всюду, только деньги принимаются в расчет. Потоцкий был зол на самого себя. Словно шут, делал комплименты этой глупой девчонке, связался с офицериками и, главное, принял приглашение такого хама, как Вестри. Если не можешь оградить себя от бестактности дурного общества, сиди дома. А тут еще Тарговицкая конфедерация. Нет, пора уходить.
Но он не ушел. Ведь ему даже не удалось поговорить с Вестри о деле. Черт бы их всех побрал!
Тут Брейво хлопнул его по плечу.
— Сенатор озабочен? Сенатор задумался? Чепуха, пусть за нас лошади думают, у них большие головы. А, понимаю, понимаю… «Любовь тебя сгубила и красотка. Красотка злая», — снова запел он и тут же умолк под суровым взглядом Минейко.
Вернулся совершенно разомлевший Вестри и подозвал кельнера. Пили шампанское, ковыряли ложечками плоские кусочки ананаса и снова пили. Кристина откинула голову на спинку стула и, прищурившись, смеялась остротам Брейво и Вестри. Придвинувшись к ней вплотную, они с двух сторон шептали ей что-то на ухо и терлись щеками о ее растрепавшиеся волосы. За соседними столиками уже обратили внимание на эту веселую компанию, особенно на серебряноголовые бутылки в ведерке, наполненном хрустящим льдом. До слуха Потоцкого долетели замечания, в которых было больше удивления и зависти, чем иронии.
Вестри наполнял бокалы, невзирая на протест Потоцкого, чокался с ним, шутил с соседями и вообще разыгрывал из себя рубаху-парня. Брейво принялся ворчать, что мало женщин, Вестри поддержал его. Тогда он привел целую компанию: трех сильно декольтированных дам и лысого толстяка в пенсне. Придвинули еще два столика. Новоприбывшие закричали: «Да здравствует наша армия!»
— На Берлин! — заорал в ответ Брейво. В зале раздались аплодисменты.
— «Бригаду»! — потребовал сидевший близ входа ротмистр. Капельмейстер, видимо привыкший к этому номеру программы, взмахнул палочкой. «Встать! Встать!» — пронеслось по залу, загремели отодвигаемые стулья, грянул оркестр, но его заглушил хор звонких, хотя и нестройных голосов.
— «Не надо нам от вас признанья!» — снова затянул ротмистр. Усевшиеся было музыканты тут же вскочили и с опозданием на полтакта подхватили мелодию. Все три куплета пропели стоя.
Потоцкого охватило странное чувство — какая-то смесь омерзения с умилением. Алкоголь еще не лишил его способности понимать, какое это все нелепое пьяное дурачество, но в душе подымалась теплая волна, по спине пробегали мурашки, глаза стали влажными.
Потоцкий сел, как только позволили приличия. Разгоряченная публика с шумом занимала места, но всеобщее возбуждение еще не улеглось. Брейво вдруг затянул: «Маршал Рыдз-Смиглый — любимый наш вождь, смелый наш вождь!» — и все снова встали. Но на этот раз охотников петь было немного: мелодия быстрая, да и слова этой песни неизвестного автора мало кто знал — пропели всего один куплет. Потоцкий успокоился. Но преждевременно.
Когда отгремели торжественные песни, объединившие компании, сидящие за отдельными столиками, как бы в одну семью, в зале воцарилось какое-то приятное сентиментальное настроение. Все казались друг другу добрыми, веселыми и давно знакомыми. Возвращение к обычной танцевальной толкучке было бы почти кощунством. Брейво быстро нашел выход из создавшегося положения:
— Оберек!
Оркестр как будто только этого и ждал. Грянула бешеная мелодия. Брейво вскочил с места и потащил за собой Крисю. Напротив встал кавалерист в паре с маленькой тоненькой смуглянкой. Одна из дам, подавшись к столику Вестри, схватила руку третьего офицерика, самого неказистого. Другую даму пригласил Минейко.
Оркестр заиграл еще громче, и весь зал закружился в танце. Первым шел Брейво. Он падал на колено, подскакивал, хлопал в ладоши, ловко менял фигуры. В бешеном вихре кружилась Крися, платье ее развевалось, показывая крепкие, словно точеные, бедра и голубые трусики. Потоцкий смотрел на нее с неприязнью, но вскоре и он почувствовал себя захваченным музыкой.
Ритм был по-прежнему плясовой, но тот же самый, вначале веселый мотив перешел теперь в минорную тональность, стал убийственно, неотразимо грустным и именно поэтому таким близким, единственным и неповторимым. «Вот она — настоящая зараза!» — промелькнуло в сознании Потоцкого. Разгул и тоска. Назойливо лезущее в уши судорожными ударами бубна крикливое, пустое, бесцеремонное, грубое веселье и связанная с ним не на жизнь, а на смерть тоска. Пронзительная, беззащитная, тревожная, она знала муки прошлого и будущего, не отбрасывала их, покорно мирилась с ними, как с чем-то ниспосланным свыше, и было одно лишь желание — не думать сегодня о приговоре. Он иступит в силу завтра. А сегодня…