— Как давно вы здесь? — спрашивает он, решив, что против него лично сосед ничего не имеет.
— Даже не знаю, — отвечает сосед. — За мной пришли посреди ночи. Жена билась в истерике. Она настояла на том, чтобы сделать мне сандвич с сыром. Не понимаю, что на нее нашло. Когда отрезала сыр, у нее дрожали руки. При этом петрушку и редис не забыла положить. Но когда она протянула мне сандвич, один из солдат выхватил его, в два счета умял и сказал: «Вот спасибо, сестра! Как ты догадалась, что я оголодал?»
Слушая соседа, Исаак решает, что ему еще повезло — по крайней мере, его домашним не пришлось стать свидетелями таких сцен.
— Ну и скамейка, даже спину заломило, — продолжает сосед. — И в уборную не выводят.
Исаак прислоняется головой к стене. Странно, что его арестовали именно сегодня, когда он собирался наверстать упущенное и пообедать с женой и дочерью; ведь он так часто отсутствовал. Вот уже четыре месяца, как он выходил из дому на рассвете, когда заснеженные вершины Эльбурса[2] мало-помалу заливал красно-оранжевый свет, город стряхивал с себя дрему, и окна спален и кухонь загорались — поначалу одно-другое, потом одно за другим. Домой он возвращался поздно, когда посуду после ужина уже помыли и убрали, а Ширин спала. Поднимаясь на второй этаж виллы, Исаак слышал звук телевизора, а в гостиной заставал Фарназ — в шелковой ночной рубашке, она сидела с бокалом коньяка перед телевизором, смотрела повергающие в смятение вечерние новости. Коньяк, говорила она, теплый, в округлом бокале, с резким ароматом, помогает переварить эти новости; Исаак не возражал против новой привычки жены, которая, как он подозревал, восполняла его отсутствие. В гостиной он останавливался — портфель оттягивал ему руку, — но не садился, хотя сказать, что он не замечал жену, тоже нельзя — просто стоял рядом. Говорили они мало, так, обменивались парой-тройкой фраз: как прошел день, как учится Ширин, где что взорвали, после чего он уходил в спальню — совершенно вымотанный, пытался заснуть, но бормотание телевизора просачивалось в темноту. Лежа без сна, он часто думал: если бы только она выключила новости и пришла к нему, он бы поговорил с ней, как в прежние времена. Однако телевизор, на экране которого буянила толпа и горели кинотеатры — хроника его несчастной страны, улица за улицей идущей вразнос, — занял его место задолго до того, как он нашел спасение в работе, задолго до того, как коньяк превратился в необходимость.
Входят трое охранников и раздают алюминиевые миски с рисом. Исаак принюхивается к рису — вдруг отравленный? Видимо, не он один думает об этом: в комнате устанавливается тишина.
— Ешьте, придурки! — орет охранник. — Неизвестно, когда вас еще будут кормить!
Миски звякают. Рис сухой и безвкусный, недоваренная чечевица — видно, ее добавили к рису в последний момент — скрипит на зубах. Но он проголодался и решает съесть все.
— Ага!..[3] Господин!.. — обращается мужчина в пижаме к одному из охранников. — Будьте добры! Мне нужно в уборную.
Охранник некоторое время смотрит на него безучастно, затем уходит.
Мужчина скрючивается. К еде он не прикасается.
Исаак жует и проигрывает в уме события дня: как, едва заметив их тени в темноватом коридоре, надел на авторучку колпачок и отложил ее — сдался прежде, чем они открыли рот; все, что произошло после, кажется ему теперь каким-то абсурдом. Впервые с момента ареста он осознает: его жизнь, если только он останется в живых, никогда не будет прежней. Может случиться так, что он никогда больше не обнимет жену, никогда не увидит, как растет дочь; в аэропорту он махал рукой улетавшему в Нью-Йорк сыну — как знать, может, они виделись в последний раз. Думая об этом, он чувствует, как кто-то притронулся к его руке. Он вздрагивает, поворачивает голову.
— Здравствуйте! Меня зовут Рамин, — говорит сидящий рядом парень.
Исаак смотрит в темные, расширенные зрачки парня и видит в них ужас, такой же, как и у него, который он весь день пытается избыть. Рука у парня холодная: не пальцы — ледышки.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
На два года моложе его сына, Парвиза.
— Твои родители знают, что ты здесь?
— Отец умер. А мать сидит. Вот уже два месяца.
— Ну, тебя-то долго не продержат, — говорит Исаак. — Ты же еще мальчишка.
Рамин кивает, набирает в грудь воздух. Исаак говорит уверенно — не потому, что верит в хороший исход, а из отцовского инстинкта — и парень, похоже, успокаивается.