Она усадила Эрве, а сама облокотилась на край кровати.
– Что вы будете есть, Гийом? – спросила она. – Голен сказал, что…
Он нетерпеливо прервал ее:
– Мы поговорим об этом после! А сейчас я вас прошу нас оставить.
Он не мог говорить дальше из-за приступа кашля. Оскорбленная Полина Фонтен настаивать не стала.
– Если я здесь лишняя…
Она вышла через ванную, оставив дверь приоткрытой. Эрве показалось, что она затаилась в соседней комнате. Он едва удержался, чтобы не закрыть дверь за портьерой, но подумал, что, если госпожа Фонтен и в самом деле там, его жест покажется невежливым и даже подозрительным. Гийом Фонтен, не заметивший его смущения, сделал знак приблизиться. Он был возбужден то ли из-за температуры, то ли из-за волнения, лицо раскраснелось.
– Садитесь ближе, друг мой, – сказал он вполголоса. – Еще ближе… Мне нужно, чтобы вы оказали мне большую услугу… Сегодня днем я должен был увидеться с нашей Вандой… Да, эта девушка кажется мне очень умной и интересной, я встречаюсь с ней иногда… Сегодня я приглашен на чай в ее мастерскую. Как вы понимаете, я не могу пойти. Нужно ее предупредить… Но как?
– А в чем проблема? – удивился Эрве. – Госпожа Фонтен не знает?..
– Разумеется, нет, она ничего не знает! Она не знает, что вчера вечером я ужинал с Вандой. Понимаете, все это совершенно невинно, и я бы ей обо всем рассказал, будь на месте Полины другая женщина, но вы ее не знаете…
Марсена увидел, что Фонтен, возможно из-за лихорадки, говорит слишком много, и попытался положить конец откровенным излияниям, которые могли бы поставить его в затруднительное положение.
– Конечно, дорогой учитель. Я выйду отсюда и сразу же позвоню.
– Спасибо, друг мой… Но это еще не все… Завтра у этой девочки день рождения, я купил ей в подарок небольшой рисунок Пикассо. Сегодня я должен был забрать его в галерее Эзек, вы знаете, это на улице Сены, за Институтом… Вы не могли бы зайти туда за рисунком и передать его Ванде?.. Я выпишу вам чек… Подайте мне, пожалуйста, чековую книжку, она в верхнем ящике комода, а ручка на столе.
Эрве поднялся и через приоткрытую дверь заметил подол черного платья. Полина Фонтен в самом деле находилась в соседней комнате. Вновь усевшись рядом с больным, он, сделав таинственный вид, приложил палец к губам, но Фонтен не понял намека.
– Вот, – сказал он, – я выпишу чек на ваше имя, чтобы избежать вопросов. Вы его «индоссируете», как они выражаются. Ведь вам приятно будет увидеть нашу очаровательную Ванду. Ах, друг мой! Вы даже не представляете себе, что это значит для меня: в моем возрасте вновь обрести… э-э… истинное наслаждение. Смотреть на эту девушку, слушать ее… На прошлой неделе… – (очередной приступ кашля), – я написал об этом стихи. Со мной такого давным-давно не случалось… Нечто вроде «Мариенбадской элегии»… Я потом вам прочту, когда мне станет лучше, но публиковать, разумеется, не стану. «Эта книга – для добрых, а не для злых». Как все же повезло нашему Гёте! Мне бы хотелось перечитать его переписку с Беттиной…[4] Ему семьдесят лет, ей девятнадцать… Для него это было удивительное возрождение духа… Но он был Гёте, к тому же он был свободен… А я раб.
– Ну, не преувеличивайте, мой дорогой учитель!
– Увы, мой друг, вы… Вы не знаете, что такое госпожа Фонтен! Не думайте только, что я недооцениваю ее добродетели. Она отдала мне все, она жила только ради меня; естественно, что она много и требует. Очень долго она была для меня целебным снадобьем. Вот только со временем его действие утратило свою благотворную силу… Не забывайте, друг мой: женатый мужчина не может развиваться, следуя законам собственной природы. Он имеет право изменяться, то есть жить, только если увлекает в эти изменения свою вторую половину, которая цепляется за его мысли…
Он закашлялся, стал задыхаться.
– Вы слишком много говорите, – сказал Эрве, – вам станет хуже, и потом…
– Постойте… Еще немного… Когда-нибудь вы это поймете. Вот наша эпоха… Нас ожидает ниспровержение всего и вся. Класс, к которому принадлежим мы с Полиной, обречен, как дворянство накануне Французской революции… Я не говорю, хорошо это или плохо, я просто констатирую… Оставаться молодым – это значит чувствовать все так, как чувствовал в молодости. Принять настоящее – вовсе не означает отринуть прошлое, это означает создать то, что завтра станет прошлым нового мира… Так вот, мне кажется, я готов к этому… Да-да, в самом деле, я нисколько не дорожу всеми этими почестями, богатством, достигнутым общественным положением… Что мне нужно? Побеленная известью келья, матрас, брошенный прямо на пол, питьевая вода и фрукты. Я уже созрел для того, чтобы стать аскетом, друг мой, или пророком… Но я накрепко привязан к каркасу нашего общества, привязан жемчужными ожерельями жены, красными и синими орденскими лентами, которыми она скрутила меня по рукам и ногам. У меня самого никогда не было никаких амбиций! Но эта женщина… Ах, эта женщина… и умная, и ловкая, и верная, и гордая, и настойчивая… Она воспользовалась мной, чтобы добраться до вершины… Вершины чего? И что она там нашла? Эту разодетую толпу, которую она считает блистательной на том лишь основании, что все они сделали удачную карьеру… Карьеру, да, но как говорил кто-то, в каком состоянии?.. Вершины… А что вершины… Вершины пустынны, холодны, покрыты вечными снегами… Если мне не удастся вырваться, я пропал.
4
Этими словами открывалось предисловие Беттины фон Арним к первой части ее книги «Переписка Гёте с ребенком». Возможно, Фонтен перепутал двух женщин: Ульрику, которой посвящена «Мариенбадская элегия» (72-летний Гёте влюбился в 17-летнюю Ульрику фон Леветцов во время отдыха в пансионате в Мариенбаде), и Беттину фон Арним, с которой поэт состоял в переписке.