С того самого дня общество стало для Чернова чем-то вроде горькой пилюли. Той самой прием, которой откладываешь на потом, и после которой наступает медленное мучительное выздоровление. Он никогда раньше, размышляя о французской революции как о чем-то ужасном, не думал о людях свершивших ее, как о преступниках. И теперь, после разговора с Рылеевым ему пришлось принять тот факт, что далеко не для всех они были неисправимыми романтиками и героями. Константин все же продолжал верить в необходимость реформ, его так же пьянили мысли о конституции и свободах, но только теперь эти слова начали обретать для него форму, а их значение в корне изменилось. Свободы становились невозможны без ответственности, а конституция – результатом огромного душевного и умственного труда всего народа, которую мало было просто принять, до нее необходимо было дорасти. Это горькое открытие заставило его помириться с Рылеевым. Он продолжил посещать собрания с еще большим усердием, однако стал меньше говорить и более слушать. Костя стал замечать среди своих товарищей не только убежденных реформаторов, но и корыстных властолюбцев или обиженных на власть прохиндеев. Метаморфозы эти не остались не замеченными и Рылеевым. Он даже обмолвился как-то Бестужеву, что будь у него более времени, сделал бы из кузена недурного государственного деятеля, но за неимением оного, Константину придется послужить общему делу иным образом.
Владимир трясся в коляске по серому февральскому Петербургу. По возвращении в столицу необходимо было вернуться к светской жизни, и ничто не могло познакомить Владимира со свежими новостями, как посещение салона графини М. Графиня была своего рода Анной Павловной Шерер своего времени. У нее собиралось лучшее общество. На подобных вечерах рождались сплетни, плелись интриги, распределялись должности. Володя знал этот мир как облупленный и чувствовал себя в подобных местах как рыба в воде, тем более, что общество ему всегда благоволило. Он ехал с легким сердцем в самом прекрасном расположении духа. Сам того не замечая, юноша подсознательно готовился к салону. Он уже знал к кому и в какой последовательности подойдет, о чем будет говорить, с каким выражением лица будет принимать поздравления со свадьбой и соболезнования о болезни отца.
По приезду он ловко взобрался на ступеньки перед входом и быстро прошел внутрь. В вестибюле лакей тонкий и безэмоциональный, такой же какой был в любом другом подобном доме, принял у Владимира плащ, он еще не успел снять перчатки, как на лестнице раздались усиливаемые эхом шаги.
–Володя! – к нему подлетел, едва не поскользнувшись на мраморном полу, Шипов.
– Дружище! – образовался Владимир, – Ты уже здесь.
–Не нужно тебе туда.
–Это еще почему? – весело спросил Новосельцев, хлопая себя по карманам в поисках монеты для лакея.
–Володя, Богом прошу, поезжай домой. Я клянусь тебе, буду у тебя через час и все объясню, но не поднимайся туда, прошу, – Шипов схватил друга за руки с твердым намереньем не пускать его в зал.
–Это какая-то новая игра? Должен сказать, ты очень правдоподобен, – сказал Владимир все стой же широкой улыбкой.
–К сожалению нет. Прошу тебя уезжай.
Шипов пытался вручить вещи из рук лакея обратно Новосельцеву. Одна перчатка упала на пол, оба молодых человека вцепились в треуголку.
–Ладно, пошутили и хватит. Дай пройти, – Владимир одним движением снова отдал все лакею.
–Чернов всем сказал, что принудил тебя жениться, – быстро выпалил Шипов, – Под дулом пистолета.
Володя, наконец, отвлекся от вещей и взглянул на друга, улыбка медленно сходила с его лица.
–Что? – тихо произнес он.
–Если ты приехал сюда за столичными новостями, то сейчас главная новость – ты.
–Этого не может быть, – Владимир отрицательно замотал головой.
–Все уже об этом только и говорят.
–Этого не может быть, – уверенно повторил Владимир.
Он плохо помнил, как выхватил вещи у лакея и, не одеваясь, выскочил на улицу. По дороге домой едва удерживал себя на месте, чтобы не выскочить из дрожек на ходу. «Не может быть, не может быть» повторял он словно в бреду и чем ближе подъезжал к дому, тем отчетливее его отрицание перерождалось в чувство той бешеной злости, когда осознаешь свою беспомощность и ничтожность. После он долго метался по комнате с безумным взглядом и взъерошенными волосами, слуги ждали, что барин вот-вот тронется рассудком, и тихонько подглядывали в замочную скважину. Как и обещал через час приехал Шипов. Он застал друга уже сидящим за письменным столом. Новосельцев резкими движениями выводил что-то на бумаге и не сразу заметил его.