<p>
...</p>
Мужчины, одетые в простые крестьянские рубахи, женщины в светлых длинных платьях. Они толпились где-то в лесу. Несколько человек держали факелы, черный дым растворялся в темноте ночи, блеклые лучи выхватывали очертания трех окруженных существ. Один из них, сгорбленный, старый, с маленькими хищными глазами, острым носом, заплывшими от большого количества ударов глазами, затравленно озирался по сторонам. Другой, совсем еще молодой, тощий как палка, в уголках губ запекшаяся кровь, зубы выбиты, кроме клыков, зажмурился, сжал кулаки и, похоже, пытался произнести какие-то слова. Третий, с благородными чертами лица, тонкими губами, необъятным пузом, был страшно избит, судорожно размахивал руками и громко стонал. Ни одного из троицы нельзя было назвать человеком - каждый из них напоминал затравленного зверя. Старый - петуха, молодой - змею, благородный - свинью. Дополняли безрадостную картину взгляды людей, окруживших троицу. Ненависти или жалости, гнева или снисхождения, любви или отвращения во взгляде не было. Так судья смотрит на осужденного преступника.
Окружившие троицу люди не шевелились, они словно бы пытались заглянуть в душу каждого из животных, отыскать что-то, чего самим судьям не хватало. Двигались только затравленные звери. Старик крутил головой, молодой шевелил губами, толстый перекатывался с боку на бок. А потом все изменилось. Один из факелов ударил старого в лицо. Взмахнув руками, дед подался назад, его щека превратилась в громадный уродливый ожог. Из толпы вышли два человека, схватили старого под руки и повели к виселице, которая находилась в нескольких десятках метров от сборища. Дед дергался, пытался вырваться, бил головой своих конвоиров. Его заставили взобраться на деревянную колоду, накинули петлю на шею. Из толпы вышел высокий мужчина, очевидно голова крестьян, с глубокими черными глазами, взгляд которых пригвоздил до сих пор брыкавшегося старика к месту. Судья произнес несколько слов, старик заплакал, фыркнул в ответ. В следующую секунду из-под его ног выбили колоду. Старик вскрикнул и сразу же затих. Он долго дергался, словно надеялся вырваться из петли. Толпа с одобрением наблюдала за происходящим. Когда старик замер, люди обернулись к оставшимся. Двое мужчин отделились от толпы, схватили молодого под руки, поволокли его, но не в сторону виселицы. Тощий настолько обессилил, что уже не мог шевелиться, он только слабо извивался, гневно выкрикивая ругательства. Ему связали руки за спиной, затем ноги. На спине веревками закрепили мешок, набитый камнями. Из толпы снова вышел крестьянский голова. Повторил слова, произнесенные им за миг до того, как из-под старика выбили колоду. Неизвестно откуда, но у молодого неожиданно появились сил, он на секунду сумел встать на ноги, прыгнул по направлению к судье, но дюжие крестьяне схватили его, повалили на землю, подняли за плечи и ноги, отнесли к речке, зашли в воду по пояс и, раскачав молодого, бросили его в сторону от берега. Бедолага в отличие от старика сопротивлялся недолго. Он успел лишь несколько раз дернуться, прежде чем тяжелый груз потащил его на дно.
Когда всё закончилось, толпа повернулась к последнему, толстяку с благородными чертами лица. Двое не смогли поставить его на ноги, понадобилась еще четверо, они кое как вывели его к телеге, груженой хворостом. В стороне в землю был вбит деревянный столб. Толстяка поставили к столбу спиной. На руки и на ноги надели цепи, закрепили их в кольцах, вбитых в столб. Женщины принялись перетаскивать хворост из телеги стали сбрасывать на землю и складывать вокруг толстяка. Крестьянский голова вышел из толпы в третий раз. Он говорил больше, чем прежде, впервые его лицо выражало негодование, до этого мужчина держался бесстрастно. Толстяк ничего не ответил, лишь покачал головой и опустил ее. Люди с факелами стали по очереди проходить мимо столба и бросать факелы на вязанки с хворостом. Огонь занялся, языки пламени сначала мягко облизывали ноги аристократа, одежда толстяка вспыхнула, он пронзительно завизжал, дергался, орал, молил о пощаде, а люди вокруг оставались неподвижными. Пламя обступило мужчину со всех сторон, последний, самый страшный, полный отчаяния, боли, страдания и страха стон разлился над лесной поляной. Толстяк затих, люди удовлетворенно стали расходиться, кто куда. В чертах каждого из них можно было обнаружить сходство с тремя казненными.
<p>
...</p>
Юра проснулся с сильной головной болью. Потирая виски, он повернулся на бок, посмотрел в окно поезда. На улице было темно. Неужели до сих пор ранее утро? Хворостин нащупал у себя в кармане мобильник, достал его. Четыре девятнадцать следующего дня. Получается, Юра проспал почти сутки! Хворостина несколько обеспокоила эта новость, он пощупал свой лоб, показалось, что горячий. Тут он ощутил резь внизу живота. Юра соскочил с верхней полки, бегом добрался до туалета, справил малую нужду. Самочувствие сразу улучшилось, тем не менее, Хворостин решил обязательно наведаться в аптеку по прибытию в Оренбург - мало ли что можно подхватить в поезде. Вернувшись на свое место, Юра решил перекусить, хотя, как ни странно, есть ему не особенно хотелось. Через силу навернув бутерброд с колбасой и один помидор, он приложил голову к стеклу и стал глядеть на ночные пейзажи. Хворостин не знал, где он находится, но лесные массивы Рязани успели смениться просторными полями и небольшими лесополосами. Небо заволокли тучи, темно было, хоть глаз выколи. И если ночные пейзажи в момент выезда из Рязани заставляли мысли витать в облаках, здесь кромешная тьма опускала человека на грешную землю. Юре становилось жутко не по себе, когда он замечал искорки костров, горевших где-то на горизонте. Хворостин, рассчитывавший, что дурацкий сон о казне, быстро забудется, ошибся. Юра был уверен, что вот-вот над степью разнесется стон умирающего толстяка, которого кучка крестьян приговорила к смерти. Но страх за погибшего во сне аристократа быстро трансформировался в страх за себя. Юра знал, что он склонен к ипохондрии.
Как сегодня Хворостин помнил случай из своего детства. Ему тогда было шесть или семь лет, он рассматривал мамины книжки по медицине, разглядывал фотографии. На цветных вклейках медицинских энциклопедий изображались отвратительные язвы на ногах, руках, животе и даже в интимных местах. Всякий раз, заметив что-то ужасное, Юра принимался проверять, нет ли у него этой язвы или вздутия, еще какой гадости. Добравшись до брошюры о СПИДе, мальчишка увидел на фотографии негра с вздувшимися лимфоузлами в подмышечной области и на шее. Почему-то именно эта фотографии напугала больше всего. Возможно, сыграли свою роль плакаты, которыми была обвешана местная поликлиника, с броскими заглавиями: "СПИД - чума XX века", рисунками бледных, тощих людей с черными синяками под глазами, зловещих иголок, шприцев и прочего медицинского инвентаря, нагонявшего ужас на любого здравомыслящего ребенка. Как бы там ни было, но с того дня, Юра частенько просыпался посреди ночи и принимался ощупывать подмышечную область и шею, просил маму регулярно мерить ему температуру и прочее. Валя поначалу не обращала внимания на странное поведение сына, лишь интересовалась его самочувствием, но когда обнаруживала, что температуры нет, успокаивалась. Однако после четвертой просьбы измерить температуру, мама спросила Юры, зачем ему это. Тот честно признался, что одним из симптомов СПИДа является повышенная температура. Валя улыбнулась, спросила у Юры, почему тот думает, будто болен СПИДом. Ему пришлось рассказать о брошюре, которую он прочитал. Мама попыталась успокоить Хворостина и с того дня стала лучше прятать свои книги.