Локомобиль встал вплотную к зданию суда. Меня выдернули из клетки, практически на руках занесли внутрь. Не из грубости — меня действительно сморило, так что я еле передвигал ноги. Похоже, сказалось обилие впечатлений, свежего воздуха и солнечного света — день выдался удивительно ясный для этого времени года.
Огромный зал был тоже полон народа — правда, здесь люди вели себя поспокойнее. На меня пялились, разглядывали с жадным интересом, но хотя бы молча. Я тоже рассматривал зрителей, пока меня вели между рядами лавок. Здесь явно собрался весь цвет города. Дамы в шелках, с высокими, затейливыми прическами, сверкающими золотыми украшениями. Мужчины в строгих костюмах дорогой ткани в высоких цилиндрах теребят в руках богато украшенные трости. Красота, да и только. Мне даже стыдно стало за свой вид — тюремная роба, и даже голова непокрыта, да и сам я небрит и не причесан. Моветон!
Показывать свое смущение не стал. Наоборот, выпрямился, да еще улыбнулся, или, скорее, оскалился, обведя взглядом почтенное собрание. С удивлением обнаружил, что люди отводят глаза. Даже приятно на секунду стало. Победителем себя почувствовал. Впрочем, меня быстро остудили: торжественное шествие сквозь ряды горожан закончилось в клетке, высоты которой не хватало, чтобы стоять в полный рост. Сидения внутри тоже не было, так что мне предлагалось либо усесться на полу, либо стоять в полусогнутой позе. Последнее — точно не получилось бы, потому что я еще слабоват после ранения. Так что усаживаюсь в центре клетки. Спиной к судье, лицом к залу. Насколько мне известно, положено наоборот. Или, скорее, спиной к стене, так чтобы можно было видеть и зал и судейскую коллегию. Но мне плевать, да и хочется выразить свое отношение к этому фарсу хоть каким-нибудь способом. К тому же рассматривать первые ряды сидящих в суде интереснее, чем пустые трибуны. Судьи пока нет. Ничего, появится — оглянусь, полюбопытствую.
Ждали, кажется, только меня, так что как только я устроился, секретарь оповестил о том, что начинается суд над государственным преступником Диего, рода неизвестного, который обвиняется в многочисленных преступлениях. После чего объявил, что дело объявляется экстраординарным, и потому будет рассматриваться без участия присяжных. Обозначив, таким образом суть дела, секретарь попросил присутствующих поприветствовать претора провинции Ишпаны, доминуса Дариуса Августа. Как тут не оглянуться? Такой, оказывается, большой человек меня судить будет. Целый претор провинции! Правда, ни званию своему, ни имени претор на мой взгляд не соответствовал. Слишком толст, слишком малоросл и слишком румян. Напоминал он, скорее, какого-нибудь пекаря или лавочника, но никак не всесильного претора целой провинции. Правда, одет дяденька оказался очень богато — на судебную мантию пошло столько золотой вышивки, что не везде видно было ткань.
Долго выворачивать голову, чтобы рассмотреть большое начальство я не стал — развернулся обратно, на зрителей. И нащупал, наконец, взглядом своих знакомых. Там был и Доменико, и Петра, и даже доминус Валерий сидел возле сестры. Но больше всего меня удивила другая физиономия. Через сидение от доминуса Валерия расположился Марк. Вот кого я не ожидал увидеть! Откровенно говоря, я был уверен, что предатель уже давно кормит червей в каком-нибудь овраге или рыб на дне реки. Однако нет — вид у бывшего подчиненного вполне цветущий, одет добротно, и даже раздобрел слегка. Явно проблем с аппетитом не испытывает. Кстати, Доменико, как и Петра косились на неожиданно объявившегося «соратника» с недоумением и брезгливостью. Похоже, в самом деле не ожидали его здесь увидеть. А вот Валерий никакого удивления не демонстрировал. Значит, знал заранее. Нет, к этому великолепному политику мой счет растет все сильнее. Помню, старик отзывался о его отце очень хорошо, напирая на честь и прямоту главы семьи Алейр. Сын, очевидно, не унаследовал этих качеств, заменив их хитроумием и беспринципностью. В отличие от остальных моих знакомых, доминус Валерий смотреть на меня избегал. Видимо, какие-то остатки порядочности еще остались.
Зато Марк только что не лопался от собственной спеси и торжества. И в глаза мне смотрел без всякого стыда. Уверен, если бы не правила приличий, он бы еще раз высказал мне, какое я чудовище, и какой он молодец, что меня остановил. Небось еще похвастался бы, уделив внимание разнице в нашем положении. Дескать, где ты, а где я! По крайней мере по лицу это желание у него читалось совершенно ясно.